Бахыт Кенжеев - Послания

Всё ли в мире устроено справедливо?
Протекает в лугах река, а над нею ива
То роняет листья, то смотрит в ночную воду,
Не спеша оплакать свою свободу.
А над нею звезда лесов, блуждающая невеста
Молодому камню, себе не находит места,
Тыркается лучами в пыль и, не зная солнца,
Неизвестно куда, неизвестно зачем несётся.
А над ней человек – никому не муж, не любовник,
Он свечу восковую сжимает в зубах неровных,
Нерадивый хозяин неба, незаконный владелец суши,
Указательными он зажимает уши,
Распевает под шум ветвей, босою ногой рисуя
Чёрный крест на песке, никому особо не адресуя
Ни огня своего, ни ненависти, ни печали.
Сколько раз мы с тобою его встречали —
Сколько раз воротили взгляд перед тем, как зябко
Бросить монетку в его пустую овечью шапку…

Жительница ночных поездов, ты и сейчас ещё молода, но
мы не виделись слишком долго. Должно быть, прекрасной дамой
многие числят тебя доселе, хотя изменилось, как говорится,
многое
с той поры, когда над Обводным каналом, словно Астарта,
луна двурогая
ухмылялась. Была ты в те годы сущей монашкой.
Очи держала долу,
щурясь, сутулилась, говорила мало. Столько несчастий
рушилось на тебя, что я думал: эту Господню школу
кончить дано не всякому, и дёргался, когда чёрной масти
кони, кружась, мимо тебя пролетали, и – почему-то левой —
рукою
ты от них отмахивалась. Много плакала. Помидоров
и огурцов не выносила, как и арбузов, впрочем.
Одевалась из «Детского мира». Любила морские камни.
Разговоров
о грехе не терпела. Молилась. К началу ночи
очевидно грустнела. Школьною ручкой писала стихи о Риме,
где не бывала, считая, однако, что именно там
Франциск Ассизский
проповедовал сойкам и чайкам. Съездишь, вернёшься —
поговорим и
выясним все неточности и ошибки. Вновь месяц низкий
над горизонтом мерцает, алея, как медное солнце мёртвых.
И не припомнить, нет, не припомнить, что было во-первых,
а что в-четвёртых.
Ты кивала, когда вопрошал я – простила ли, не простила.
А через десять лет отомстила – как же ты мне отомстила!

Вот замерзающая Волга. Вот нож, Евангелие, кровать.
Ты уверяешь, что недолго осталось им существовать.
Ты повторяешь, взор сужая, что мучающее нас во сне,
бесспорно, правда – но чужая. А явь – на вороном коне
четвёртый всадник, имя коему я не смогу произнести,
хотя тревоги и покоя мне тоже хочется. Свисти,
степной разбойник, разверзайся, небесный свод.
И льва, и зайца,
и горлицу, и всех иных простуженных зверей земных
к вратам заснеженного рая, ничьей вины не разбирая,
уже ведёт среди могил серьёзный ангел Азраил
под звуки песни колыбельной. Но слов её издалека
не услыхать. Лес корабельный сведён. Усердствует река,
течёт река, точильный камень по дну глубокому влача,
где беспокойно дремлет Каин – один, без плача и врача…

Где цвела герань под писк воробья, где в июне среди аллей
жгли тополиный пух сыновья шофёров и слесарей, —
там царь Кащей над стихами чах, как всякий средний поэт,
не зная, сколь трудно писать о вещах, которым названья нет.
Ах, время, время, безродный вор, неостановимый тать!
Выходила на двор выбивать ковёр моя молодая мать, —
а меня Аполлон забирал в полон, кислоты добавив к слезе,
и вслепую блуждал я среди колонн, вокзалов и КПЗ.

Блажен, кто вопль из груди исторг, невольно укрыв плащом
лицо; блажен возвративший долг, который давно прощён;
блажен усвоивший жизнь из книг, а верней сказать, из одной
книги. И жалок её должник, с громоздкой своей виной
не в силах справиться. Как спасти неверующего? Где он
поёт, растягивая до кости военный аккордеон,
когда мелодия не в струю, о том, что давно прошло,
как было холодно в том краю, и ветрено, и тепло?

То зубы сжимал, то бежал от судьбы,
как грешников – бес, собирая грибы
на грани горы и оврага.
На вакхе венок, под сосной барвинок,
и ты одинока, и я одинок
в объятиях бога живаго.

И ты говорила (а я повторил)
о том, что непрочные створки раскрыл
моллюск на незрячем коралле. Язычнику —
идол, спасённому – рай.
Ты помнишь, дворец по-татарски – сарай,
а время бежит по спирали?