Бахыт Кенжеев - Послания

Среди длинных рек, среди пыльных книг человек-песок
ко всему привык,
но язык его вспоминает сдвиг, подвиг, выцветший черновик,
поздний запах моря, родной порог, известняк, что не сохранил
отпечатков окаменевших строк, старомодных рыжих чернил.

Где, в какой элладе, где смерти нет, обрывает ландыш его душа
и глядит младенцем на дальний свет из прохладного шалаша?
Выползает зверь из вечерних нор, пастушонок молча
плетёт венок,
и ведут созвездия первый спор – кто волчонок, а кто щенок.

И пока над крышей визжит норд-ост, человечьи очи
глотают тьму,
в неурочный час сочинитель звёзд робко бодрствует, потому
что влачит его океан, влечёт, обольщает, звенит, течёт, —
и живой земли голубой волчок колыбельную песнь поёт.

Сколько нажито, сколько уступлено яме земляной,
без награды, за так,
пролетают снежинки ночными роями, с хлебом-солью
в лучистых руках,

и не в плоский аид, не в преддверие рая – на оливковый,
глинистый крит
попадёшь ты, где небо от края до края электрической
медью искрит,

просторечную ночь в сапожищах армейских коротать,
и сцепления дней
разнимать в лабиринте корней арамейских, половецких,
латинских корней,

отражённых в кривом Зазеркалье, под кровом
олимпийского гнева, трубя
в безвоздушную бронзу – чтоб быкоголовый
замирал, вдруг услышав тебя.

Лечь заполночь, ворочаться в постели,
гадательную книгу отворя,
и на словах «как мы осиротели»
проснуться на исходе января,
где волны молодые торопливы
и враг врагу не подаёт руки,—
в краю, где перезрелые оливы
как нефть, черны, как истина, горьки.

Вой, муза, – мир расщеплен и раздвоен,
где стол был яств – не стоит свечи жечь,
что свет, что тьма – осклабившийся воин
танталовый затачивает меч,
взгляд в сторону, соперники, молчите —
льстить не резон, ни роз ему, ни лент.
Как постарел ты, сумрачный учитель
словесности, пожизненный регент

послевоенной – каменной и ветхой —
империи, в отеческих гробах
знай ищущей двугривенный заветный —
до трёх рублей на водку и табак,
как резок свет созвездий зимних, вещих,
не ведающих страха и стыда,
когда работу начинает резчик
по воздуху замёрзшему, когда,
отбредив будущим и прошлым раем,
освобождаем мы земной объём,
и простыню льняную осязаем,
и незаметно жить перестаём.

Весь путь ещё уложится в единый
миг – сказанное сбудется, но не
жди воздаянья. Неисповедимы
пути его – и ангел, в полусне
парящий, будто снег, над перстью дольней
(и он устал), не улыбнётся нам,
лишь проведёт младенческой ладонью
по опустелым утренним устам.

Как бы во сне – в том самом, лет в тринадцать,
где на закате бил зелёный луч,
где ничего не стоило подняться
и распластаться возле самых туч,
и в страхе плыть над мелкой, дробной картой, —
что видел ты, о чём ты говорил
под утро, где когда-то Леонардо
испытывал заветный винтокрыл?

Вот некто связанный, молчащий перед
синедрионом, с кровью на крылах.
Вот Брейгель – пусть никто ему не верит, —
холст обветшал, окислившийся лак
потрескался – но в клочьях амальгамы
то друга различаем, то врага мы,
пока густеет потный, топкий страх
в толпе, что пятится с распятьями в руках.

Кто воздух перевозит на позорных
телегах, кто глядит издалека
на родину полей и щук озёрных,
то заикаясь, то лишаясь языка, —
а наверху, от гор и мимо пашен
плывёт орёл – и ветр ему не страшен —
на чёрный пень, и мы с тобой за ним
легко и недоверчиво летим.

Мазок к мазку, на выдохе, в размахе
старинной кисти – видишь, вдалеке
вчерашний царь бредёт к дубовой плахе —
в рогожном платье, в жёлтом колпаке, —
проснусь, припомню эту мешковину
и бубенец – и штору отодвину:
кирпич, мороз, люминесцентный час,
да ясный Марс сощурил цепкий глаз…

Когда приходит юности каюк,
мне от фортуны лишнего не надо —
март на исходе. Хочется на юг.
Секундомер стрекочет, как цикада.
Мы так взрослели поздно и засим
до тридцати болтали, после – ныли,
а в зрелости – не просим, не грустим,
ворочаясь в прижизненной могиле.
Но март проходит. Молоток и дрель
из шкафа достаёт домовладелец,
терзает Пан дырявую свирель,
дышу и я, вздыхая и надеясь.
То Тютчева читаю наизусть.
То вижу, как измазан кровью идол
на площади мощёной, – ну и пусть.
Свинья меня не съела, Бог не выдал.
Ещё огарок теплится в руках,
и улица, последняя попытка,
бела, черна и невозвратна, как
дореволюционная открытка…