Ольга Кучкина - Численник

Конопатый мальчонка, принявший облик лисенка,
и сиротка-красотка видом как бы сорока,
оба действовали замечательно тонко,
не открываясь до срока.
Она прыгала пристойно по саду,
встряхивая черным с белым и пыжась,
он понюхивал кожаной кнопкой с фасаду,
сзади помахивая рыжим.
Он ступал бесшумно и безутешно,
зная, что предприятие безуспешно,
он притворялся, что от прогулки тает,
а она притворялась, что вот-вот взлетает.

Дом призрения частный,
через и, а не е,
там старухам несчастным
счастье, как по весне.
Ухажеры узоры
вяжут возле, как встарь,
сберегая, как розу Азора,
дряхлый свой инвентарь.

Мелкая буржуазность Запада
стрекочет машинкой для подрезанья травы у дома
и лязгает ножницами,
округляя кустарник до состояния шара,
а после берет снаряжение
и идет играть в гольф
в чистом поле
с маленькими холмами и травяными лестницами.
Бьет ли их буржуазность посуду в кухне по вечерам,
а по ночам душит мужа либо жену в постели,
или это делает только русская антибуржуазность,
согласно Достоевскому и тебе, моя подруга,
я не знаю.

Старые собаки ходят со старыми людьми.
Старые люди ходят со старыми палками.
Прими их души, Господи, но попозже, прими,
когда они насытятся друг с дружкой перепалками.

Нужда, чтобы срослось: земля и ветер,
египетская казнь, семья и вечер,
прорывы за предел, и переделки,
и со старухой близкой посиделки.
Жистянка-жизнь дрожит в одном флаконе,
ТВ мозги дурит, как вор в законе,
как от подножки, падают дома и люди,
и что-то еще будет, что-то будет.

Из круга, из шара цветного
свалиться, как в черный квадрат,
где черное слово – основа,
и малый Малевич мне брат.
Мне братья и сестры в квадрате
ушедшие раньше туда,
где в прибыли, а не в утрате,
земля, и трава, и вода,
поэт и пустынник в пустыне,
посланник и в поле пастух,
где всех ожидают поныне
все те, испустившие дух,
и бывшие пленные духи
летают свободно окрест,
где не старики и старухи,
а край женихов и невест.
Открыта земля как натура,
простор голубой вознесен,
и круга цветов квадратура —
примстившийся утренний сон.

…убегая, спросила спросонку вдогонку,
как спасти, не сгубить расчлененку-душонку,
рвет ее на куски сумасшедший с копытом,
ухмыляясь, что время такое.
Приемчик испытан.

Все мокрое. Небесная вода
промыла каждый лист одушевленный,
в дрожащем воздухе тончайшая слюда,
лес упоен от корня до короны.
И пишет акварель аквамарин,
сквозь графику ветвей легко и слезно,
до слез прогноз наивный уморил,
что будет ясно, солнечно и звездно.
Ни звезд и ни луны. Сплошная течь.
Ни солнца. Но волшебной светосилой
из струй сквозь струи бьет, и эта речь
сплошного света – словно шепот милый.
Услышать свет, увидеть следом звук,
от запаха дождя сойти с ума беспечно —
все обеспечено для избранных, для двух,
великой влагой этой жизни вечной.

На чем остановились мы?
Читай.
Читай до самой смерти Книгу Жизни!
Шампань все та же.
Но какие брызги!
Слизни – и смерть, как жизнь, перелистай.

Что слезы в час поздний тротила,
что вопли в час скверных потех —
вы слышали смех крокодила,
знаком вам рептилии смех?

Рептилия мерзко хохочет,
что высшие пали без слов,
что в царстве зверей и пророчеств
хвосты отпадают у львов.
Хвостатые бьются кометы
и пылью небесной пылят,
в пыли что блины, что балеты,
и мусорный мается взгляд.

И сморщенный лик старикашки
на месте, где только что юн,
и падают наземь какашки,
и птица кричит Гамаюн.