Ольга Кучкина: Численник

Поэт, прозаик, драматург —
для посторонних должности,
металл, что плавит металлург,
важнее, чем изложницы.
Я знала быть или не быть
до выморочной страсти,
за это мало что убить
и разорвать на части.
Без кожи, содранной живьем,
по воздуху гуляла,
и взять туда, за окоем,
кого-то умоляла.
Но я жила, пока во мне
пылала эта лава…
Вина, виною, о вине —
а не о том, что слава.

Зачем я ставлю старую пластинку
на мой больной советский патефон,
зачем припоминаю ту картинку,
где влюблена и он в меня влюблен?
Полузапретное крутилось танго
в каком-то тыща девятьсот году,
жизнь начиналась медленно и странно,
и отводила музыка беду.
Вот лейтенант, а вот его девчонка,
смешная пара: туфли-сапоги,
смеялись, цокая легко и звонко,
и не расслышали судьбы шаги.
Она войдет, как тот чудак с мороза,
не запылится, явится напасть!
Танцуем все, пока еще не поздно,
и кавалер живой
и хочет барышню украсть.

Словечки про железо, макнутое в сурьму,
в тюрьму ведут с обрезом иль, проще, в кутерьму,
где смесь беды с укором, и палый рыжий лист,
и альт, рыдал которым стареющий альтист,
бесстыдный куст жасмина, примятая трава,
моря аквамарина, кораллов острова,
потерянная строчка, сорочка без петель,
судьбы лихой отсрочка, горячая постель,
и птица на веранде, влетевшая в стекло,
и феня при баланде, что время истекло,
и острый серп небесный, и ржавая капель,
вечеря в час воскресный, нездешняя купель…
Промысливая бегло, чем промысел дарил,
в анданте и аллегро, из всех, что было, сил,
пред сном, как перед смертью, иль смертью, что как сон, —
кружишься круговертью, с альтистом в унисон.

Красавица в шкуре звериной,
след зверя и пули вослед,
живое как будто бы мнимо,
и мертвого вроде бы нет.
Похоже, живешь наудачу,
удачу схвативши за хвост,
где мясу со шкурой в придачу
кулек полагается звезд.
Сезонны законы, как в джунглях,
и сшиты святой простотой,
на быстрых и медленных углях
вскипающей кровью густой.
Ах, вырваться бы на волю,
на свет, не в леса – в небеса!
В зрачок по бескрайнему полю
тигровая бьет полоса.
Тигровая шкура – когда-то,
а нынче – меха как шелка,
и путает факты и даты
кровавого цвета река.
Река роковых предсказаний,
река под названием Тигр,
в потоке провалов сознаний,
в азарте охотничьих игр.
Жена до бровей соболиных
закутана в соболя —
живое все мимо и мимо,
лишь мертвых приемлет земля.

Я грызу круглое зеленое яблоко,
уставясь оком из аквариума аэропорта
в аквариум аэродрома,
где за толстым стеклом проплывают белые рыбы,
и мы смотрим друга на друга, как смотрят глыбы.
Круглая земля плывет днями и ночами,
вся в зеленых яблоках, как вначале,
хочешь, книгу Иова тебе почитаю,
утолю немного твои печали.
В половине шестого утреннего часа
блестящая связка небесных лент,
у половины щастья – здоровая биомасса,
у второй половины – воображенья эквивалент.
Из груза слипшихся образов-нарезок
проступает древняя рыба-Кит,
Иов доедает яблочный огрызок
и на меня глядит.

Порвать все ниточки-веревочки
с утра ли, в полдень, как придется,
от близких и от всякой сволочи
рвануть на взлет, наверх, где солнце.
Оставить слякотное крошево,
где ни просвета, ни отверстия,
раз не хотели по-хорошему,
примите все, как есть, последствия.
Отбросив правила с веригами,
забыв-прокляв Чечню с Ираками,
я в луже света звонко прыгаю,
и брызги от меня – Икарами.

Розовое, желтое, фиолетовое
изголодавшийся зрак поглощает,
над – синее летящее ветровое,
под – лежачее изумрудное и смущает:
в моем отечестве пыль летит,
в чужом – как вымытый, лист блестит.
Orwell jardini, Orwell gardens —
сады Орвелла в переводе
тыща девятьсот восемьдесят четвертого,
упертого и потертого,
так по-разному сказываются на природе.
Я иду вдоль реки в садах Орвелла,
наперегонки чужой лабрадор и чужая гончая,
на склоне дрожат лиловые колокольчики,
и пока колокольчики лиловые,
ничего не кончено.