Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Нет живописца вдохновенней солнца:
Как ни было бы всё вокруг серо,
Оно потоком пламенных червонцев
В тюремное вливается нутро.

Как радуга – разбитое оконце,
И паутина – словно серебро,
И пятна цвели – славящие бонзы,
И как рубин – пронзенное ребро.

А за решеткой осиянный рай:
Сырые крыши – как гряда тюльпанов,
Платаны – кружевного платья край,

На небе рать жемчужных великанов,
И кажется, – хоть век не умирай!
Шампанское шипит на дне стаканов.

Сегодня затишь в голове пустынной:
Ни молний блещущих, ни облаков.
Лишь Божьей мантии атлас старинный, –
Безбрежности лазоревый альков.

Нет ни одной в мозгу моем лавины,
Нет колющих сомнения шипов,
И я плету лазурные терцины
Средь белоснежных спящих парусов.

Как хорошо в словесной литургии
На палубе просохнувшей дремать!
Как хорошо плечо и грудь нагие

На солнце ласковом обогревать!
Что мне теперь все божества другие?
Я верую в одну Природу­Мать.

Чрез скважины замочные и стены
Они влетают в комнату ко мне,
И много их, – как пузыречков пены,
Как раковин на океанском дне.

Нет величавее в Элладе сцены,
Чем комната моя, когда во сне
В мозгу моем завихрятся сирены
И голос сфер я слышу в тишине.

Но всех милей мне близких посещенье,
Всех тех, кого я некогда любил:
Все мимолетные земли виденья,

Все обитатели степных могил,
Живущие теперь, как сновиденья,
Меж стен погибших черноморских вилл.

Будь хоть татарником колючим
С пурпурным на шипах тюрбаном,
Будь одуванчиком летучим,
Но стилизованным и странным,

Будь крохотным или могучим,
Речушкой или океаном, –
Но походи душой на тучи
Нас возвышающим обманом.

Что остается грубой массой,
Не принимая вид кристалла,
Что творчества не знает часа,

Полета в дали без причала, –
То – пыль за тенью тарантаса,
И надо начинать сначала!

Вчера я с милой белокурой крошкой
Под музыку плясал вокруг стола.
Ей было весело, мне – лишь немножко, –
Душа моя смятенною была.

Но вспомнилась мне райская дорожка,
Где Ангелы кружатся как юла,
И глянул Бог в лучах в мое окошко
На девочку и старого шута.

И развевались по ветру седины,
И золото малюткиных кудрей,
И исчезали на лице морщины,

Когда волчка кружился я быстрей,
Когда кружился, как хаос старинный, –
И в голове была лазурь морей!

Открылась дверь – и в комнату незримо,
Неслышно Бог­Создатель вдруг вошел,
И я – душой больного серафима –
Его присутствие в себе прочел.

Я чувствовал, что кончилася схима
Моя земная, – тягостный шеол, –
И на колени пал я пред Незримым
На келии холодный пыльный пол.

Ты к сыну блудному явился, Боже,
В отверженном искать к Себе любовь!
Простил ему хулу земного ложа

И отрицанье творческих основ.
Такое милосердие похоже
На искупления божественную кровь!

Еще в младенчестве любил в глаза я
Глядеть зверюшек мирных средь полей,
Глядеть, как равному, не истязая,
Как благосклонный к зверям чародей.

Вот попадется ужик или заяц,
Лягушка или круглый глаз чижей,
И смотришь, смотришь в бездну, вопрошая,
Как будто общий круг у нас идей.

Но зачастую только страх безумный
Читал я в дивном омуте зрачков,
Тот страх, что – как ребенок неразумный –

Испытываю сам я от оков,
Когда чужие посещаю гумна,
Ища в полове – необычных слов.
1950

Один мой прадед был ткачом в Лионе,
Другой – остзейский гордый тамплиер,
Я сам, уподобясь пророку Ионе,
В Левиафане подавал пример.

Я жил в остроге – в терния короне –
И ткал из слов – одежды для Химер,
Изжаждавшись в горячечной погоне
За призраком необычайных вер.

Теперь я уж давно потусторонний,
Представившийся пред Судьею дух,
Живущий лишь при колокольном звоне,