Анатолий Гейнцельман: Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Мне любовь и большие страданья
Прекратили глубинных корней
Роковое всегда содроганье –
И направили в царство теней.

Говорят, я еще существую
И, одетый в шутовский наряд,
Посещаю гетеру больную
И циничный ее маскарад,

Но ответствен ли я за улитку,
За жемчужинки домик пустой?
Не бездушное ль тело за нитку
Жизнь-Гетера тереблет рукой?

Оттого, что когда-то по грязи
В зипунишке худом и с кошевкой
Отправлялось за пищей в лабазы
И ругалось с базарной торговкой,

Только горнее слово осталось,
Беспредельности Девичьи Зори,
Вдохновенья нетленная алость,
Аллилуйное синее море!

Благовестителей бесплодных
Крылящий шелестами крыл,
Экстаза слов багрянородных,
Марий смиренных Гавриил,

Оставя голубой оазис,
Пришел в Бастилию людей,
Где, опираяся на базис
Телесный, правил Асмодей.

У окровавленного трона
Алели хищные цветы,
о только робко Анемоны
Хранили образ чистоты:

На белоснежной колыбели
Они в метелях родились.
И на безволненной свирели
Небес серебряный нарцисс

Им ангелов великий образ
В Эдеме Божьем показал, –
И совратительница кобра
Поползла в подземельный зал,

А Гавриил собрал малюток
И, кудрем перевив букет,
От Асмодея мерзких шуток
Вскрылил в преображенный свет,

Вскрылил к заоблачной вершине,
Где, искупая дольний срам,
Стоял в незыблемой пустыне
Голубоглавый белый храм.

И, блеском райским обливаясь,
Уста беззвонные звонниц
Разверз он: стаи задыхались
Там меди звонкокрылых птиц.

И с алтаря часовни древней
Он сбросил беззастежных книг
Сухую ересь, и Царевну
Мечту избавил от вериг:

Поэт ее в горах последний
Пред тем, как броситься на дно,
Приворожил, смертельно бледный,
На голубое полотно.

Затем коленопреклоненной
Лик закрывающий сераф
С хитона ткани позлащенной
Снял белолепестный аграф,

И тихо, тихо анемоны
Ей улыбнулися тогда
И к основанию короны
Ее приникли навсегда.

И купола тогда раскрылись,
И белоснежная чета
В лазури вечной зазыбилась:
Архангел Божий и Мечта!

Ты одна за моей плащаницей,
Как Мадонна с Голгофы, пойдешь;
И забрызгает грязь колесницу,
И подол твой, и блески калош.

Простынями больной потаскушки
Всё увешает небо февраль;
И лабазы, трактиры, избушки
Площадными словами печаль

Безысходную встретят малютки,
Что рыдает за гробом навзрыд;
И булыжник дорожный для шутки
Ей в подошвы вопьет свой гранит.

И не будет цветочков на крышке…
И в наемной карете пастор
И босяк в шутовском сюртучишке,
С треуголкой и факелом, взор

Ненадолго от черных шалевок
Отвлекут, меж которыми спит,
Как и в жизни смирен и неловок,
Беспредельности жалкий пиит.

И не станут звонить колокольни,
И венков с эпитафией нет,
И старушке протявкает школьник:
То непризнанный, видно, поэт!

Ты одна за моей плащаницей
Поплетешься на тесный погост;
Но не будь там подбитою птицей
И скажи мне с улыбкою тост.

И скажи мне: Как рада я, Толя,
Как я рада теперь за тебя,
Что твоя прекратилась неволя,
Что ушел ты безумно любя.

Ты расскажешь лазоревой маме,
Что оставил сестрицу одну,
И за мною она с васильками
Голубыми отправит весну.

И ты выйдешь мне к двери навстречу
Лучезарным серафом Отца,
Поцелуем тебе я отвечу, –
И блаженству не будет конца!

По розовым лестницам неба
Срывать голубые фиалки
Ведешь ты меня из Эреба,
И жизни прошедшей не жалко

Мне радостей творчества скорбных;
Ты жить не хотела у прялки,
Я долга верблюдом двугорбым
В подданстве не мог быть у палки.

Пустая гнела нас беседа,
Унылые каркали галки,
И горек был ломоть нам хлеба,
Как будто седой приживалке.

И в неба граненого слова
От скуки я долго метал кий,
И тело казнил я сурово
И жил наподобье весталки.