Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Так вот она, трубка, с которой беседу
ведет он, когда захлестнет непоседу
прилив апатичности.

Когда не хохочет он и не бормочет,
когда не горланит в ночи что есть мочи
он песни таинственной.

Когда он затоплен мечтой голубою,
когда он уходит в мечту с головою —
о ней, о единственной,

при виде которой наш Легрис опешил,
смешался и спешился и, безутешен,
забыл о греховности.

Отныне у бочки не выбьет он днища,
не выпьет ни капли — он кормится пищей
высокой духовности.

Взнуздала, стреножила, шоры надела —
а он еще глупостей всех не наделал:
так много осталось их…

Свирепо дымит он, как будто бы память
о ней этим дымом желает обрамить
в минуту усталости.

Где след балагурства в былом бедокуре?
Не в этой ли трубке, которую курит
всегда одинаково

наш Легрис, блуждая в мечтах, навигатор,
от полюса к полюсу через экватор
без компаса всякого?

Обычная трубка… Ну что в ней такого?
Пожалуй, лишь то, что самим Альдекоа
когда-то подарена…

Но эту обычную трубку прогрызли
великого Легриса зубы и мысли,
вот так-то, сударыня!

Что за
пустопроза
повсевечерья пошлого
и нынешнего
и прошлого!
Глупое многоголосье,
курносье и остроносье.
Прогуливаться
не проще ли
не по одной площади?
Бредкостное толстосумье.
Занудоутрени и объедни.
Всеобщинное скудоумье.
Нехитросплетенья сплетни.
Пережеванные перживания
по поводу биржеванья.
Гомо сапиенс,
ты, по слухам,
начал мыслить
набитым брюхом!

Серая сталь
реки.
Серо-стальное
взгорье.
Серый москит
тоски.
Небо —
серое море.

Серая пыль
кругом.
Серо в душе
и сиро.
Жизнь —
монотонный том.
Сиро вокруг
и сыро.
Вот бы вздохнуть
душе
воздухом
мирозданья!
Серая сень
клише —
плахою мне
и данью.
В тайну
(о ней —
молчок!)
серый проник
зрачок.
Только
не дрейфь,
де Грейфф!
Серо пусть все
и сизо,
но голубеет нерв
Легриса —
серогрыза!

В тропики божьи
инженебог
вводит дорожье
железнодрог.

Пар подле пальмы?
Переполох!
Слышите, парни?
Взяли врасплох!

Велено свыше?
Ну, погоди же,
партарантас!

От наважденья
срельсосхожденье
вылечит вас!

Обычный день. Сонливость солнца. Небо
осоловело от лощеной сини.
Дома молчат. В очах у горизонта —
тоска пустыни.

Обычный день. Вполне обыкновенный.
Печаль, ты не остра, а бесконечна.
Такая жизнь. И сознавать, что это —
навек. Навечно!

Недвижный горизонт. И тяжесть солнца.
Минута — вроде затяжной болезни.
Такая жизнь. Обычная. Уснуть бы
в бесплотной бездне!

Воскресный день так солнечен и синь,
а каждый луч — как будто желтый шмель.
Мой тамбурин, под солнцем не остынь,
забудь про лень, певучая свирель!

Что за колдун, какой, скажите, маг
со звуком цвет смешать умело смог?
Запевший дрозд, и полыхнувший мак,
и лилии звенящий погремок…

Попробуй-ка так струны сам настрой!
Соцветия стрекоз. Гвоздичный рой.
Цветы поют, а попугая хвост

цветет, как даже лугу не зацвесть,—
как будто чья-то кисть на летний холст
на радость мне кладет благую весть.

Пьяная песня! Песня угара!
Песня, в которой стопы и тропы
с выпитой стопкой ярость галопа
приобретают в сумраке бара!

Пьяная пляска калейдоскопа!
Черные кони, отсвет пожара!
Фавны и нимфы, поступь циклопа,
пьяные слезы, пьяная свара,
пьяная песня! Песня угара!

Тога величья, маска кошмара,
скорбь интеллекта, смех остолопа,
вещая сладость горького взвара,
лунная роща, топот галопа!
Пьяная пляска калейдоскопа!