Леон де Грейфф - Под знаком Льва

и спасенье мое, и погибель при этом.
Награди же собою меня поделом,
ночь, которой вовек не смениться рассветом!

И пугач и неясыть [6] Пугач и неясыть — птицы из отряда сов. —
по душе мне они,
ибо филинов голос
мне с рожденья сродни.

Голос дьявольской жути,
колдовской аргумент
в пользу древних преданий
и зловещих легенд.

Мне поведает филин
про великую боль,
про абсурд литании
и про вещий пароль,
без которого тайну
рифмой не озарить,
без которого песня —
не неясыть, а сыть. [7] Сыть — здесь: пища, состояние сытости.

Без которого — сгинуть
в желтом пекле пустынь
и невзвидеть за тучей
поднебесную синь.
Потому-то мне филин
и его ведовство
по душе, ибо тайны
не постичь без него.

За абстрактной системой
верных формуле сфер
затаился премудрый
филино-люцифер.

Над трясиною сметы
и бумажных болот
филин, брат мой, хохочет,
то бишь песню поет.

Вдоволь, всласть над Леоном
каркай днесь, воронье:
завтра филины примут
Грейффа в братство свое!

А завтра мне станет хуже:
покажется небо уже
от страсти, подобной стуже.

Покажется жизнь полнее…
Я встречусь с тобой, бледнея,
и сделается больнее.

Возьмусь за перо… Тем паче
что, бедному, мне иначе
опять захлебнуться в плаче.

Мне сделается больнее,
но боль утоплю на дне я,
трезвея, а не пьянея.

Услышав меня, вначале
ты вздрогнешь… Но все печали
утопят стихи в бокале.

В бокале противоречий,
где вспыхнут букетом свечи
навечно расцветшей встречи.

А я поутру
умру…

Бледные приметы
мысли… Оха-ха!
Медные монеты
моего стиха…

Профильтрует лира,
как велит ей бес,
в поисках сапфира
пустоту небес.
Если ухо глухо —
все равно пиши:
великаном духа
станет гном души…

Сколько ни усердствуй
дудка пастуха,
поглупеет сердце
с возрастом стиха.
В яростях и в прытях
глупостей всерьез
не смешон лишь триптих
трех соленых слез.
В бражной круговерти
всех первооснов
обнимусь со смертью
я в конце концов.

Не бродячим бардом
в бюргерском раю
замкам и мансардам
я пока пою.
Мне оседлость ваша —
словно острый нож,
и, смешавши в чаше
истину и ложь,
с песней ухожу я
в дальний путь опять,
в стих преобразуя
зло и благодать.

Радостные слезы,
горемычный смех,
трезвенные лозы,
суетный успех —
бледные приметы
мысленной игры,
медные монеты
золотой поры…

Все поэмы хлипки,
ежели оне
сфинксовой улыбки
не таят на дне.
Стань, пожар соблазна,
леднику сродни.
Чересчур сарказма?
Ну и что? Нишкни!

В бражной круговерти
всех первооснов
обнимусь со смертью
я в конце концов!

В разгар апреля, в разгул веселья,
любви и хмеля
тропой весенней
я брел по лугу, по логу, бору,
по косогору и вдоль реки.
Искал я нечто, что было впору
найти в себе же…
Да, было впору — но не с руки.

* * *
Как же я глух ко всему изящному,
как же я слеп ко всему мелодичному:
не чувствую запаха красок и звуков…
Мне ли сыскать
то, чего не дано мне найти?
Бесплодный поиск сокровенного
в пещерах, провалах, в подспудной глуби.
Ни разу не нашел я
и не отыщу во веки веков
источник чувства
вне себя самого!

Но книги иное дело:
бессловесные друзья мои,
не подозрительные, не любопытные,
с вами нетрудно
проникнуть в недра фантазии,
наточить нож мысли…
Нетрудно, нетрудно.
Вообще мне с вами легко.

И вот уже душа готова
стремиться ввысь, отринув страх.
Глаза печальны и суровы —
зато улыбка на устах.
Прощай, тоска! Пришла решимость,
желаньем действий опьяня.
Банальность и непостижимость
сломают когти о меня!

Так вот она, трубка, которую Легрис
прогрыз, измышляя за ересью ересь
своей луноличности.