Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Но я боюся дружеских услуг,
Я поле жизни прохожу как луг,
Покрытый облаками и обросший

Травою темной в человечий рост,
И друг мой самый близкий и хороший
С моих висков не сгонит липких звезд.

О, яркого созвучья новый звон,
Как циркуля раздвинутые бранши
Скрепляешь ноги ты строфы-тиранши
И чистый разум часто гонишь вон.

Мы для тебя не ведаем препон,
Чтоб не звучало то, что было раньше,
Мы смело вспоминаем о Ламанше
В стране, где жил и Ленин, и Гапон.

Велик простор от Пса до Водолея,
Во весь опор мы скачем, не жалея
Ни белых крыл, ни голубых подков.

Огромно небо, но земля не меньше,
Когда разгладим складки всех веков
Истории, как шелк на менекенше.

В руке моей качалось коромысло,
Мой конь ужаленный не знал удил.
И первобытный мрак в строках бродил,
А иногда недоставало смысла.

И радугой вселенная повисла,
Но я будил хаос и бурь просил,
Не различал в хмельном приливе сил,
Что мутно юное вино и кисло.

Час созреванья грустно настает,
Холодной веет мудростью в лицо мне,
И сердце учится молчать как лед,

Как пламень каменный в каменоломне,
Таинственной, пустынной и скупой,
Покинутой восставшею толпой.

Во мраке повторяемых опричин
Звенят и блещут цепи наших строф.
Орлиноносый Данте был суров,
Но ад покинул он для Беатриче.

Для Пушкина был Дельвиг закадычен,
С Есениным дружил Мариенгоф,
И у моих изменчивых стихов
Есть тот, который дружбы чтит обычай.

Он званый гость всегда, бывает сух.
О, муза, никогда он не притворен.
Давно, быть может, пламень мой потух,

Но холодок в полночном разговоре,
Полярные созвездия клоня,
Пронизывает вечностью меня.

Гремит столпотворение времен,
Смешались поколения и речи.
«Вперед», – хрипит обрубок человечий
Из-под обломков каменных колонн.

А круглый и покатый небосклон
Тупым молчанием могуч и вечен,
Старинным солнцем день, луною вечер
И рябью звезд полночный мрак клеймен.

Мне стыдно петь, я песней режу будто.
Ах, может быть, и нет позорней риз,
Чем ризы красные певца и Брута.

Был Цезарь, Юлиан, был наш Борис,
Их лики сумрачны, их пламя зыбко,
Но всех жесточе тот, чей взор – улыбка.

Мы бронзовые люди могикане,
И вымираньем знамениты мы.
Последним пламенем блестят умы
На перепутьях розовых исканий.

Сердца танцуют в золотом капкане,
Кусачки звезд торчат из пухлой тьмы.
Мы пьем вино, поем среди чумы
И ждем, пока на дно планета канет.

Она летит кремневою стрелой,
Напитанной тоской тысячелетий,
Тоскою смертною поры былой.

И лук пустой луны за нами светит,
Он то истаивает вдалеке,
То вновь горит в невидимой руке.

О той второй по качеству кровати,
Которую стрэдфордский ростовщик
Супруге завещал в предсмертный миг, –
Есть больше мудрых книг, чем о Гайвате.

И спора не было витиеватей,
Чем тот, который век назад возник:
Кто был Шекспир, неграмотный мясник
Иль бунтовщик, рубивший воск печатей?

Но в паутине грамот и легенд,
В дыму непроходимого Шервуда
Как вечный мрамор граф Роджер Ретлэнд.

У ног его сердец сгоревших груда
И пыль веков и сам Колумб Данблон,
Копье нашедший в тьме лесных колонн.

В тяжелые тисненые тома
Безропотно закованным я буду.
В их пыльную ржавеющую груду
Душа веселая идет сама.

Бессмертия бессрочная тюрьма,
К тебе пути змеятся отовсюду.
Я встречу там и Ленина, и Будду,
Аттилу, Пушкина и двух Дюма.

Быть может, лучший из моих потомков,
Мою крепчайшую страницу скомкав,
Пойдет с добычей за большой нуждой.

И пьяный сном пустынных библиотек
Пошлет он в мой портрет, ему чужой,
Напитанный отравою свой дротик.