Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Я знаю, не поставят на лафет
Мой желтый гроб, как пламень, обнаженный.
Лишь робкие напудренные жены
И тихие друзья пойдут вослед.

И дочь моя любимая Тамара
Вот эти строки черные прочтет
Средь желтого осеннего пожара.

И надо мною скажут: умер тот,
Кто мир тревожил голосом печальным,
Кто с хаосом дружил первоначальным.

Ползут назад гремучие века,
Как горы океана в час отлива.
Сокровища крушений мы пытливо
Отыскиваем в золоте песка.

И холодеет пьяная рука,
Когда под нею бронзовая грива,
И женственною мудростью игривой
Улыбка Монны-Лизы нам близка.

Глядит из тьмы на нас Рембрандт зловеще.
То золотые раковины дна,
Иначе на земле их пламень блещет.

Давно ушла та мутная волна,
Которая взметнула их на сушу,
Но позабыла розовую душу.

Гребцам не расчесать морских кудрей,
Я долго плыл в заблудшейся триреме,
Кормил пространством сумеречным время,
Гремели паруса в объятьях рей.

Я жаждал к острову приплыть скорей,
Чтоб издеваться весело над теми,
Что дом позорят мой, но сжал мне темя
Рукой необоримою Борей.

И час настал, из бархатного мрака
Торжественная выплыла Итака.
Едва я преступил родной порог,

Смешались женихи толпою серой,
Насытил я свой лук в недолгий срок,
А после дом окуривал я серой.

Арапским блеском взвыли грозно диски
Его живых зрачков. Измерен круг
Любви мирской, найти опять подруг…
Разнял свои тиски ум флорентийский.

Художник – царь, чья шкура – щит эллийский.
Ютится якорь финикийских рук
В пучине океанской, но их струг
Не забывает в шторм про берег близкий.

Похоронил в молчание слова,
Одной губой коснулся он едва
Как лотоса ее ладони длинной,

Она ушла купчихой колдовской,
Иродиадой, Евой, Магдалиной,
Оставив лишь улыбку в мастерской.

До сей поры мы позабыть не можем
Его слонов и стрел с ее галер.
Как мертвый глаз был вечер в Каннах сер,
Она как львица разлеглась над ложем.

Мы кости поражений прошлых гложем,
Проснуться должен будущий Гомер.
Он скажет, сколько с римских трупов мер
Снял Ганнибал колец и что с ним позже.

Но бархата пьянящих лепестков,
Которым Клеопатра свой альков
Укутать для Антония велела, –

Никто из смертных не измерит ввек,
За то что блеск ее нагого тела
Пал на века, и слеп там человек.

Я жирная священная корова,
Во мне одной – что будет, было, есть.
Ничьей руке моих сосцов не счесть
И с рог не снять туманного покрова.

Никто из смертных не промолвит слово,
Когда войдет в мой хлев. Иную весть
Услышит он, и сам он станет цвесть
Лучом серебряным во мгле лиловой.

Падите, женщины, падите ниц,
Не подымайте розовых ресниц,
Поэты, бейте гордыми челами, –

То я светила вечным мастерам,
Когда телами тучными как пламя
Их кисти жгли остроконечный храм.

Пройдешь ли ты, крутая темнота,
Покрывшая строфу пустынной ржою,
Иль навсегда останешься чужою,
Недосягаемая простота.

Твоя вершина белая чиста,
Твой снежный храм не падает от зною,
Морозным солнцем блещешь надо мною
И обжигаешь холодом уста.

Лишь будь со мной, мне ничего не надо,
Ни дыма расцветающего сада,
Ни раковин закатных облаков,

Как ты я прост и неподкупен стану,
Я буду петь, но буду не таков,
Как был, когда челом я бил туману.

Себе я улыбаюсь самому,
Когда строфу прекрасную кончаю,
Беру глоток остывшего я чаю,
В табачном задыхаюсь я дыму.

Ночь как покойница в моем дому,
Я парус вдохновенья подымаю,
В далекую неведомую Майю
Толкаю неуклюжую корму.

Я слышу красок хор неугомонный,
На вымирающие анемоны
Взглянуть хочу расширенным зрачком.

Хочу строкой прославить мастодонта
Или погибнуть в странствии морском
На рубеже иного горизонта.