Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

И смысл огромный есть в рисунке этом.
Я солнце чувствую над табуретом,
Ведь он отбрасывает резко тень,

И карандаш блестит, ее намаслив.
По-видимому, дивный в мире день,
Блестят предметы, и художник счастлив!

Скажите мне, где проживает некий
Валерий Брюсов, у меня к нему
Есть дельце, хоть он, кажется, в дыму
Подземном ада и умолк навеки!

Ужели в Лете он? Умел он реки,
Что орошают ад, пройти, во тьму
Столетий взор вперив, – я все приму
Науки меры, он откроет веки!

Вот кто бы рецензентом был моим!
Я по душе поговорил бы с ним
О том о сем, коснулся б, между прочим,

И наших дней, он всех времен знаток…
Историки, мы всё назад пророчим,
А от грядущего мы наутек!

Свое отбарабанила гроза,
И даже радуга, залог курьезный
Неповторенья катастрофы грозной,
Погасла, и глядят во все глаза

Простые голубые небеса.
Ужель ты, сердце, лишь мешок фиброзный,
Вы, листья, – тонкие пластинки бронзы,
И бриллиант дешевый ты, слеза?

Я не пойму природы этой странной.
Как зверь, она зализывает раны,
Журча ручьями с гор бегущих вод,

Ворча сердито дальним громом дробным…
А этот чистый нежный небосвод,
Он слишком чист, чтоб быть правдоподобным!

Вот древний лук длиною метра в два.
В сравненьи с танком это прутик хрупкий!
У каждой оконечности зарубки,
Чтобы держалась жила – тетива.

А вот праща Давида, какова!
Она мне кажется смирней голубки,
А ей убит был Голиаф, – едва
Поверишь, разум требует уступки.

Я уступаю, это было так,
Как в сказке сказано, Давид мастак
Бросать был камушки да петь на лире.

Меня волнует пасынок судьбы,
Разумный зверь двуногий, первый в мире
Освободивший руки от ходьбы.

По рынку книг на набережной Сены,
Где моет кисть неведомый Сезанн,
Эредиа могучий, как титан,
Сонет слагая, бродит вдохновенный.

Он выбирает старый том толстенный
И роется в пыли времен и стран,
Кровавый Рим он видит сквозь туман
И городов разрушенные стены.

А вечером, когда кругом Париж,
Как зачарованный, и море крыш
В лучах зари, он слово «император»

Рифмует с «ужасом» в сонете том,
Где в пурпуре крылатом триумфатор,
Как облако в закате золотом.

Копаются в белье твоем, поэт!
«Наталья Николавна неопрятна:
На скатерти и на салфетках пятна,
В посуде, в мебели порядка нет».

Написано назад сто с лишним лет,
А пушкинисту прочитать занятно
Такую дрянь, хоть, может, неприятно
Тебе, ведь ты средь нас живешь, мой свет!

И стоит ли позвать кого на ужин!
У нас расстройство полное во всем.
Шатучи стулья, и тарелок дюжин

В буфете нет, – живем по-басурмански
С тобой, Сергевна! Друга позовем –
Предаст… Ведь предал Пушкина Туманский!

Есть дом в Москве на площади Собачьей,
Который Пушкин «съезжей» называл,
Где автор «Годунова» ликовал,
Щенят лаская с резвостью ребячьей.

И там, где голос трепетал горячий,
Где гений сквозь «магический кристалл»
Глядел в грядущее и где взлетал
Он ввысь, еще не зная неудачи

Своей женитьбы роковой и пыл
Свой не растратив, где он счастлив был, –
Питейное возникло заведенье.

Там загребала денежки казна.
Теперь горючим там торгуют… Бденье
Огня здесь вижу я сквозь времена.

С квадратом, что Малевич Казимир
Покрыл блестящей тушью, ты картину
Рембрандта уравнишь, и паутину
Меж них паук соткет… Прекрасен мир.

Прервать не можешь, время, ты свой пир!
Века все краски выпьют… Я застыну
Безруким торсом… Что сказать мне сыну
Пред смертью? Что любил я стиль ампир?