Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Ты держишь яблочко, душа-девица!
Вкуси да с милым можешь поделиться!
Встань в позу вольную!.. Звучи, кимвал!

Всё было очень мило, даже просто…
В скульптуре так приемом контрапоста
Буонарроти жизнь передавал.

Прекрасный перл единственного Гайне,
Который улыбался и страдал,
Мой долгий труд тебе сегодня дал
Вторую жизнь, и радуюсь я втайне.

Пытались многие, по мере крайней
Полдюжины творцов, но двух начал
Разлуку так никто не отмечал, –
Ни Лермонтов, ни Тютчев… Эс ист айне

Гешихтэ, что ли, альтэ, так сказать.
Удача творческая, благодать,
Добытая упорством долголетним.

Иль отзвук это дальнего родства,
Меня пленивший так, что я с последним
Проник усильем в тайну мастерства?

Дружил я долго с чашей и змеей.
Осточертело мне, мой бог Асклепий,
Тебе служить… Что может быть нелепей,
Чем людям удлинять их путь земной!

Советовать ушанки им зимой,
А летом тюбетейки или кепи,
Отнять у них табак, вино и в склепе
Потом краснеть, вскрывая труп немой!

К живым сердцам прикладывал я ухо.
Они у старцев шевелились глухо,
У молодца как ходики – тик-так…

Порой вздохнешь, завидуя здоровью…
Довольно, больше не могу я так!
И, взяв змеи язык, пишу я кровью.

О, жизнь моя, ты вспоминаньем стала!
Созвездья испытующе глядят
Мне прямо в сердце, словно каплет яд
Из необъятного, как высь, фиала.

Со мною неохотно и устало
Промчавшиеся годы говорят,
Назад хоть время поверну навряд,
А всё учусь и забываю мало.

Искусство дорогое мне дано,
Как будто умер я давным-давно,
В иное перешел я состоянье.

Но не за гроб ведь подают мне счет, –
За свет и воду, – вкруг меня сиянье,
Живая жизнь и всё, что с ней течет.

И кротость лотоса, чей век – три дня,
И ярость щуки, что живет лет триста,
И бодрость ветра – вечного туриста –
Приводит в изумление меня.

А рвущиеся к солнцу зеленя,
Певец ночей, поющий их так чисто,
Что на душе становится лучисто,
Чарует, красотою полоня.

Что есть прекрасное? Лишь слух и зренье
Улавливают звучность и горенье
Кричащих красок на немом холсте.

А чувства остальные слишком низки,
Чтоб, страстно предаваясь красоте,
Забыть о пахнущей так вкусно миске.

Под самой крышей он творит и горд.
Внизу капустный рынок, говор, сплетни.
Вот он открыл свой маленький, столетний,
Изъеденный мышами клавикорд.

Играет Баха Гайдн… И вдруг аккорд
Взрывает фугу, и псалом последний
Литаврами он кончил, а намедни
Благоговел… Он памятью не тверд.

В симфонии прощальной звук отцветший.
Уходят музыканты, гаснут свечи,
Еще две скрипки плачут в полумгле.

В могиле Моцарт, он еще греховен,
Скрипит и любит, бродит по земле,
А там уж вдалеке гремит Бетховен.

Всех добродетелей ты, скромность, мать!
Еще говаривали этак в Риме.
Сажал капусту Цинцинат, и в гриме
Садовника, чтоб миром управлять,

Он принял власть… Гордыня – рукоять,
Сияет украшеньями цветными,
А скромность входит струйками стальными
В чужую душу, лезвию под стать.

О, скромность, не моя ты добродетель!
Триумфа я души своей свидетель.
Так пусть идут минувшие века

В цепях за колесницею моею!
Сонеты, как трофеи, для венка
Родного я отца не пожалею.

Навряд ли ведал маленький Георг
В возке отца, веснушчатый от солнца,
Что именем великого саксонца
Мир назовет его… Как рос восторг

От гула грозного, что он исторг
Из труб органа!.. Пусть возок несется
К дворцу курфюрста! В сердце песня льется,
И снится Лондона всемирный торг.