Натан Альтерман - Радость бедных

Когда ты вдруг зовёшь меня со всех сторон,

Как мальчик, над слепцом решивший подшутить.

В убогом доме слова некому сказать.

Не двигаясь и не открыв лица,

Ты, голубь жертвенный [8] В древнем Израиле бедный человек во искупление грехов мог принести в жертву двух голубей (ТОРА, книга "Ваикра", 5) , осуждена рыдать

Без памяти, без мысли – до конца.

Ты плакала в подушку в сумраке ночном.

Катились твои слёзы с век моих.

Поставь обидчиков твоих к окну лицом,

Дай дотянуться мне до горла их!

Мои несчастья мне теперь вовек нести,

Но плач твой вынести мозг не способен мой.

Плач остаётся в нашем доме взаперти.

Как во грехе - наедине с тобой!

Жена моя!.. Ты тьмой укрыта до утра.

Не шелохнусь, лицом к стеклу прижат.

Ты спишь, подушка у тебя от слёз мокра,

И только кости мести дробь стучат.

И даже шум дождя тебя не разбудил.

Швыряет буря струи в темноте ночной,

Холодный молний свет твой город ослепил

Безумием огня и красотой.

Смерть в этом свете, вечности мороз.

Как стены, рухнет вмиг - и строит вновь мосты.

Навис над домом он, как бич. В нем семь полос –

От золотистых искр до черноты.

Вот юности напор – ночь молний и воды!

Ночь силы! На лице твоём исчезла тень.

Такою в юности мечтали видеть мы

И жаждали тебя в субботний день.

Ещё взгляну, ещё. Пугать не буду я.

Ты спишь без снов. Вокруг всё сплошь – огонь, вода.

Я счастьем, юностью наполню всю тебя,

Но не узнаешь ты их больше никогда.

И я тебя украшу мёртвою красой,

Усмешкой слабою потрескавшихся губ.

Снаружи, девочка, столб молнии косой.

Я ослеплён, и дом до самых труб.

В праздник наряд не оденешь свой,

Рада не будешь вовек.

От соблазнов и лести закрыта стеной,

Чтобы не был с тобой ни один живой,

Чтоб не видела солнца, улыбки людской,

Обведу крýгом тайным тебя я навек,

И буду, как коршун, кружить над тобой,

Чтоб ты не смеялась вовек.

Если в доме спастись замыслишь

И с друзьями побыть допоздна,

Не спасёшься, везде услышишь:

Коршун ищет: "Жена, жена!"

До бёдер, с земли до сокровища ног

Если б мог вновь увидеть тебя!

За тобою слежу я, как враг и как рок,

Чтоб никто завладеть тобой больше не мог.

Сладость рта, плеч тепло, блеск ногтей и серёг...

Враг – кто видит тебя, ты - обитель моя.

И рассеется пыль с твоих тяжких дорог,

И из пыли взгляну любя.

Если в чью-то постель заберёшься,

Будешь думать, что ты с ним одна,

От всевидящих глаз не спасёшься

И от зова: "Жена, жена!"

От взглядов, от пальцев, от вздохов чужих

Моя ревность хранит, как мать.

Иссушу твоё тело и душу, и их

Возжелать не придёт ни единый из них.

Ужаснёшься до срока от прядей седых,

Ветер сдует любовников хищную рать.

Не забудешь меня, пока стон твой не стих,

Супруга моя и мать.

И, когда потемнеет разум,

Сеть мою проклянёшь со дна.

Потеряю, что было, разом,

Кроме крика "жена, жена!"

Я не зря тебе в верности клялся,

Рад быть щёткой твоим каблукам.

Я из глуби рыл ход, поднимался,

Словно крот – заколдован, упрям.

Ты и боль головы моей лысой,

Ты и скорбь моих длинных ногтей.

Меня в трéске стен старых услышишь,

В скрипе пола средь мрака ночей.

Против зеркала в раме из меди

Свет свечи твоей бедной нетлен.

Смотрят ночи, как злые соседи,

На тебя из укрытий и стен.

Мы с кротом к дому скрытно проникли,

Чтоб украсть, словно колос,тебя,

Но застыли не видя, поникли,

Ослеплённые нимбом огня.

*

Я не зря тебе в верности клялся,

Мне в тоске землю рыть суждено:

Твоей жизни во тьме добивался.

Ведь живой – он мираж, колдовство.

Что в тебе есть? Зачем унижался,

Как идёшь, как стоишь, вспоминал.

Дорожил мелочами, боялся,

Счастлив был за тебя и дрожал:

О тебе моя мысль, и под небом

От той мысли дрожу я в ночи:

Только б ты не осталась без хлеба,

Миски супа и света свечи.

Я б хотел целовать твои руки –

Слаб и стар, как стара твоя мать.

И на мне твоя бедность и муки.

Ни спасенья, ни сна мне не знать.

Ты и боль головы моей лысой,

Ты и скорбь моих длинных ногтей.

От тоски не уйти ненавистной,

От заботы и думы моей.

Ибо никнешь уже, словно колос,

И осада вокруг на холмах.

Я и крот, мы слепы, дыбом волос,

И застыл в нас убийственный страх.