Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида

Длинный-длинный перрон.
На упоре чугунных колонн
Кровля-крышка гигантского гроба.
Сколько тут, как могильных червей,
Проползло днем и ночью страстей,
Суеты, и корысти, и злобы.

Сколько раз и меня паровоз
К этим сумрачным аркам подвез
С непрерывной моею тоской,
С неизбывностью нужд и сует.
Девять лет, девять горестных лет…

Вечный мир им и вечный покой.

На той стене, где были фрески:
Звезда, младенец, три волхва, —
Теперь бесстыдные гротески
И нечестивые слова.

Но всё осталось за стеною,
Как было — вещая звезда,
И перед Светлою Женою
Волхвы, Младенец и стада.

Пёсьи головы — опричники —
С гиканьем по селам шастают
За потехой, за добычею
На великое несчастие.

Где метлой своей поганою
Постучат злодеи в горницу,
Лютым псам на растерзание
Человечья жизнь готовится.

Ой, ты, царь Иван Васильевич,
Ой, дела, дела бесовские…
Стонет земщина бессильная:
«Высока стена Кремлевская».

…И в дни потопа говорили
О хлебе, масле, молоке,
Играли в кости, ели, пили,
И меч карающий в руке

Всевышнего над их домами
Казался там простым дождем,
Пока свирепыми волнами
Потоп не хлынул в каждый дом.

И лишь тогда понятным стало,
Зачем был осмолен ковчег,
И в покаяньи запоздалом
К вершинам гор безумный бег

Народ смятенный устремляя
Забыл игру, и хлеб, и кров.
.
И смерть, глухая и немая,
Над всем простерла свой покров.

В сиреневых вечерних розах
Расцвел над кладбищем закат.
Там белоствольные березы
Твою могилу сторожат.

Там ели в молчаливой думе
Нездешние впивают сны,
И налетают ветров шумы
Вестями дальней стороны.

И над холмом твоим сиянье,
Чуть зримый тонкий белый свет
Несет душе напоминанье,
Что смерти нет.

Из-под раздавленного льда
Взметает талая вода.
Снежна, сочна под нею грязь.
И обнаженных яблонь вязь
Лиловой дымкою сквозит.
Их на пригорке сторожит
Высокий тонкий частокол.
И близко-близко подошел
К селенью хмурый дремный лес,
Чертя зубцами край небес
И навевая смутный сон
Про быль исчезнувших времен.

Безлюдье улицы убогой,
Провально-талая дорога
У покосившихся лачуг.
Лесов угрюмых полукруг.

Непробудимая дремота.
Нужда и черная забота.
Тоскливо-тусклые края.
Удел забвенный, Верея.

Ручей бежит.
— Ты чей, ручей?
Ручей звенит:
— Ничей, ничей.

Душа моя —
Вода и свет.
Свободен я,
Как ты, поэт.

О, Скифия, о, пьяные рабы,
Ночные игрища, заливчатое ржанье,
И хрип, и визг, и топот у избы,
Где я молюсь о мире и молчании.

Народ великий, родина моя,
Что в эту ночь растет и созревает,
Когда твой пахарь, голоден и пьян,
С гармоникой топочет, припевая:

«Буржуев станем резать
Мы, не щадя голов,
И на небо залезем,
Достанем всех богов».

Земля Ассура еле дышит,
Но снится ей победный сон,
Что с каждым днем всё выше, выше
Возводит башню Вавилон.

И терпеливы, и безлики
Земли Ассурской племена,
Склонили под бичом владыки
В бессильном гневе рамена.

Какое пламя возмущенья
В рабах замученных горит —
Не всё ль равно? В одно мгновенье
Свистящий бич их усмирит.

Полуразрублено плечо.
Из раны кровь бежит ключом,
Копье у горла, сорван щит…
«Не сдамся», — воин говорит.