Сергей Рафалович - Пленная Воля

Все чаще в жуткой мгле ночей
И днем средь гула городского
Мелькает взгляд — не знаю, чей, —
Звучит неявственное слово.

И что печали прежних лет,
Тоска разлук и скорбь утраты,
Когда на сердце горя нет,
И все ж оно тисками сжато?

Давно не помнит ни о чем
И только бьется торопливо,
Как будто за моим плечом
Расчета ждет игрок счастливый.

Как жемчуга поддельного мерцанье,
Утеха обнищавших богачей,
Остались мне одни воспоминанья
Моих былых и подлинных страстей.

И где они, доверчивые жены,
Мгновенные попутчицы мои,
Восторг томительный ночей бессонных
И щедрая безудержность любви?

Они ушли, к другим или в могилу,
Ушли они, как молодость прошла,
И только память с верностью постылой
Еще глядит в пустые зеркала.

Но я живу и памяти не верю,
Гостей приблудных в гости я не жду,
И пусть они скулят за темной дверью, —
Не выйду к ним и в дом не поведу.

Мне жизнь была причудливой затеей,
И в мудрости я не был уличен;
Но твердо знаю, что всего глупее
Я буду в день моих же похорон.

Есть краткий миг, когда сильнее смерти
Пышнее жизни нищая любовь,
И кажется, что жернова часов
Судьба неугомонная не вертит.

Но миг пройдет, как все проходят миги,
Очнемся и увидим, что кругом
Ничто не изменилось: те же книги
Вдоль стен и тот же грохот за окном;

Привычный голод в утомленном теле,
И холодно и стыдно быть нагим;
И каждый шаг, когда сойдем с постели,
Ведет туда, где рок неумолим.

Гудит толпа, снуют автомобили,
Как проститутка город разодет;
И денег хмуро ищем на обед,
Забыв о том, как царственно любили.

У модных лавок, где бока
Мне отдавили парижане,
Я в стеклах вижу двойника,
Каким он был бы на экране;

И бледность строгую свою,
И рот с усмешкою короткой,
И взгляд упорный узнаю,
И торопливую походку.

Когда под низким потолком
Заснув, себя я вижу в небе,
Мне так же облик мой знаком
И соблазнительно враждебен;

И возвратясь издалека,
С усильем тяжким отстраняю
Такого точно двойника,
Каких в витрине оставляю.

Оставил там, где пустота,
И не оставил — уничтожил;
И снова — улиц пестрота,
Толпа, и я, ни с кем не схожий.

Но тщетно разум шепчет мне
Про сонный бред и отраженье:
В его словах, как при луне,
Одно сплошное наважденье.

И надо где-нибудь присесть
И, выпив кофе подогретый,
В газете биржу перечесть, —
Чтоб вновь поверить жизни этой.

Рояль, бандура, барабан, и скрипка,
И резвая трещотка с бубенцом.
Их пятеро, чернявых с кожей липкой,
И много нас внизу, полукольцом.

Мы слушаем, глядим, сейчас запляшем,
Запляшем так, как пятеро хотят;
Их бойкий лад хмельней, чем зелья наши,
И прямо в кровь струится этот яд.

Пять лет войны, семь лет, ни с чем не схожих,
Расплаты с прошлым, худшей, чем война, —
Не оттого ли бредом чернокожих
Европа, как дикарь, упоена?

И следуя за юношей безусым,
Прильнувшим к даме с задом битюга,
Должны мы трепыхаться, как зулусы,
Зажарившие пленного врага?

Двенадцать раз, затем еще двенадцать
Пробьют часы, и в бездну канет день.
Оглянешься — пустая дребедень,
А мир стоит, и люди суетятся.

Как лист газетный, где печать сыра,
Был каждый миг соблазном и приманкой;
Но вечер мертв задолго до утра,
А утро — тот же вечер наизнанку.

Глодать ли кость, глотать ли трюфеля,
Любить искусство, женщин или скачки, —
Все так же тупо вертится земля
Слепою клячею на водокачке.

Я устал — слова сказались сами,
Это страшно, внять еще страшней.
Но гудит земными голосами
Дальний хор моих забвенных дней.

Так привычны стали мне поминки,
Точно мертвых больше, чем живых;
Замечаю тонкие былинки,
А дубов не вижу вековых.