Сергей Рафалович - Пленная Воля

Побираясь, расточаешь,
жадно ищешь и не ценишь,
лишь возможного не чаешь,
лишь добытому изменишь.

И не видя во вселенной
цели светлой и убежной,
ты и в подвиге смиренна,
и в молитве ты мятежна.

А полюбишь — Боже! Боже!
страсть, как тучи, небо кроет…
Но средь женщин в мире кто же,
кто тебя, родная, стоит?

Как девушка, созревшая для страсти,
в неведенье покорном и стыдливом,
по рощам и по нивам,
не ведая своей призывной власти,
созрела девственная плоть земли.
Века изжитые растаяли вдали.
Душа молчит пред тайною повторной
и плоти радостной, стыдливой и покорной
печальной мудростью путей не озарит.
Не в первый раз весеннее горит
над нами солнце. Не впервые ляжет
тяжелым бременем на девственное лоно
зерно любви и страсти утоленной
и станет матерью рожденная вчера.
Но в теле юном скорбна и стара
душа бессмертная, — и ничего не скажет.
Как тело девушки, зеленая листва,
пахучий мох и нежные цветы
в неведенье стыдливом
цветут и ждут, восстав из темноты.
И по лесам и нивам
безвольно шепчут древние слова,
чей тайный смысл невнятен им доселе,
трава, и ландыши, и ели.
И жутко мне и стыдно быть таким
немолодым и соблазненным
пред небом синим и нагим,
над лугом бережно зеленым,
в саду доверчиво влюбленном,
где я приник к устам твоим.

Город мирный, город сонный
распростерся недвижим.
Молчаливо-изумленный
месяц, только что рожденный,
белый свет струит над ним.
Видит он, вперяя взоры
в недалекие просторы,
разрушительную брань.
Видит злое буйство зверя.
И очам своим не веря,
шепчет сонному: «Восстань».
Веют в небе вражьи крылья,
ближе гибельный пожар.
Но напрасны все усилья:
не осилить сонных чар.

Спит работник утомленный,
спят и юноша влюбленный,
и любовь забывший дед.
А над ними, выше, выше,
судьбы древние колышет,
древней ненавистью дышит
в новом облике — Конь Блед.

Вот идет, потупив взоры.
Темен вечер, ярок день.
От нее на все просторы
не спеша ложится тень.

Вот идет, подъемля очи.
Свет звенит и блещет тьма.
Ярче дня, темнее ночи
вслед ползет она сама.

Кто их знает, кто такие,
и откуда и куда
их влечет одна стихия
сквозь года и без следа?

Где тут лик и где личина?
под личиной чье лицо?
Свет и тень, как паутина.
Круг замкнулся. Жмет кольцо.

Бейся, бейся — нет исхода.
Принял двух, так будь в плену.
Шепчут обе: «Я — свобода,
если б выбрал ты одну».

Верить, жаждать, жить отказом,
изнывая, пренебречь?
Но вместить не может разум,
что любовь — не мир, а меч.

Всегда живу в необычайном,
таком простом, таком привычном,
но для меня лишь не случайном
и не безличном.

Я всех трезвей и хладнокровней
приемлю то, что нам дается.
Но сердце с каждым днем любовней
и ярче бьется.

Все постигаю, все одолею,
и чем мне будни видней и внятней,
тем мир чудесней, тем жизнь милее
и непонятней.

Булыжник острый и купол храма,
приказчик в лавке, слепой с собакой,
мещанка, няня, «такая» дама,
ночной гуляка, —

все так привычно, все так предметно,
легко и просто и недосужно,
и стало все же душе заметно
и сердцу нужно.

Гляжу с улыбкой и мыслю чинно,
но сердце чутко и жутко бьется.
Ах, не случайно, не беспричинно
мне все дается.

Какой сегодня необманный,
не сомневающийся день.
С утра рассеялись туманы,
в лазури, солнцем осиянной,
и здесь — доверчивая лень.

Ясны и четки очертанья,
прозрачна даль, приветна близь.
И зелень нежная, и зданья,
движенье, шумы и молчанье
так согласованно сплелись.

Душа моя, душа живая,
душа затихшая — скажи:
ужель и ты за солнце мая,
прозрачной ясности внимая,
предашь былые мятежи?

Перед тобою, вождь державный,
чей вызов, брошенный векам,
как плач покорной Ярославны,
и памятен и близок нам,