Юрий Колкер: Кентавромахия

Днём это жалкие старые скряги.

Ночью они — оккультисты и маги.

Если не трус, загляни сюда ночью.

Жуткие вещи творятся на ней:

Шепоты, стуки, мерцанье огней,

Нечести, ереси, тьмы средоточье,

Едкого сумрака дымные клочья —

Всё это можешь увидеть воочью!

Старец в парче, перед старцем треножник,

Тигли, штативы, реторты, весы,

Циркуль, пинцет, водяные часы

Будто собрал для этюда художник...

Прямо на противне, точно творожник,

Золото стряпает старый безбожник.

В ларь собирает готовые слитки,

К горну подходит, трусит порошки,

Льёт элексиры в ночные горшки.

Вижу, в руке его жемчуга нитки,

Вот и алмаз, чародей не в убытке...

Делает мету в папирусном свитке.

Утром опять, подобру-поздорову

Кончив работу, алхимики спят.

Те же лохмотья, халаты до пят.

В домиках, полных тумана сырого,

Кашляют, шеи набычив багрово,

Тайные слуги Рудольфа Второго.

28 августа 1971

Часовня велика: простой двускатный свод,

Обширный тихий зал — твоя обитель, муза, —

Такая тишина, что кажется: вот-вот

Послышатся шаги магистра Яна Гуса.

С подсвечником в руке он зал пересечет,

Посмотрит в темноту спокойно и устало,

Приблизится к стене и, осветив проход,

Растает в глубине восточного портала.

В каморке у себя он пишет допоздна.

Скрипит его перо, поет сверчок запечный.

Гладит к нему в окно кусочек неба млечный.

Такая высота, такая тишина...

28 августа 1971

* * *

Я перелистываю дневники свои.

Как мне жилось тогда, в те дни и ночи,

Что с ним она была? Но между строчек

Лишь только вздох один. От службы до семьи

Детали все на месте, дальше — прочерк.

Ни листопада, ни набухших почек.

О ревность поздняя! Мелькают даты.

Быть может, этот день? быть может, эта ночь?

И с глупой преданностью на меня, точь-в-точь

Как псы, страницы смотрят виновато.

Мне видится она. Гоню виденье прочь,

Воображение не в силах превозмочь.

11 января 1971

* * *

Уходит вечер, ночь видна —

И смерть приблизилась на сутки.

Так эта истина ясна,

Что стоит невесёлой шутки.

На сутки раньше пустота

Разучит ссориться, влюбляться.

Так эта истина проста,

Что ею впору умиляться.

Я эту истину приму,

Как дочку: на руки спросонок —

Пускай подумает ребёнок,

Что легче сделалось ему.

23 декабря 1971

* * *

Печаль придумана умно.

Надежней не бывает грима:

Блаженство неисповедимо,

Его не сглазить мудрено.

Печаль придумана затем,

Что радость ищет оболочку —

И боль, упрятанная в строчку,

Уже не слышится совсем.

От счастья делается жаль —

Признаться ли? — себя, и только.

Горчит откушенная долька,

Горчит любовь, сладка печаль.

28 декабря 1971

Смотрите, нищенок отряд

В печали деловой, —

Осины вытянулись в ряд

С поникшей головой,

И две троллейбусных струны

Колеблются слегка,

И воедино сведены

Над ними облака.

Осенний, охристый, большой

Кленовый лист дрожит

Над головою, а другой

Медлительно кружит.

Вздохни — и ясный детский альт

В ответ подстереги,

И лист со звоном на асфальт

Ложится у ноги.

В прожилках выступила кровь —

Холодная, ничья,

Никчёмная, как та любовь

Последняя моя.

1 октября 1971

* * *

Когда она смеётся,

Мне глаз не отвести...

Когда она смеётся,

Её сердечко бьётся —

Оно не просто бьётся,

А просит: отпусти!

Когда она смеётся,

Похоже, что при всех

Хрусталь тончайший бьётся

На счастье без помех.

И даже нет, не бьётся:

Нектар сладчайший льётся

И в гроте нимфы пьётся

Её чудесный смех.

24 октября 1971

* * *

Идут по переулку две подружки,

Две бабушки, две древние старушки,

По лужам ковыляют не спеша.

Погода нынче выдалась сырая.

На фоне потемневшего сарая

Идут, сапожками перебирая...

И в чём тут только держится душа?

Жакетки плохи — не было бы лиха!

(Должно быть, довоенная портниха.)

Две палочки постукивают тихо,

Почти неразличимы голоса,

Две сумочки. Одни воспоминанья.

И облака над ними в ожиданьи

Стоят тугие, точно паруса.

31 октября 1971

Нонне Азарьянц

Ей снилось в эту ночь, что к ней вернулось тело:

Что стоит только сон мучительный стряхнуть —

И можно встать, зевнуть и потянуться смело,

К окошку подойти и створки распахнуть.