Души не склеишь, флагу присягнув
В гнезде ветров, где вечность чистит клюв.
1989
* * *
Тем душе тривиальность любезна, что ты
Возникаешь в январском снегу.
Свет доходит ко мне и от дальней звезды —
Но обнять я тебя не могу.
Слава Богу, что так! Мой скудельный сосуд
И не стоит космических ласк —
Но теки, шелковинка! Храни свой маршрут,
Неизменный держи параллакс.
В сорок месяцев луч покрывает парсек.
Знаешь, сколько воды утекло?
Обновились собрания библиотек.
Где мы жили — сугроб намело.
Улыбнувшись, в пространство ты бросила взгляд —
Нас с тобой уже нету почти,
Но улыбка проходит заснеженный сад
И галактики нижет в пути.
Значит, впрямь ты звезда. Повторю, не стыдясь,
То, что сказано тысячи раз,
Потому что слова — это счастье: их вязь,
Словно жертвенник, требует нас.
1989
* * *
Политик в той земле доживал,
Поблажку в той заслужил
Стране, с которой он воевал
И которую победил.
Отечество, воплотясь в большинство,
В торгашеский ушлый класс,
Провидчески выдворило того,
Кто вёл его в страшный час.
Наместничествуя, снискав почёт
На материке царей,
Вздыхает он старчески: — Всё течёт.
Всё суетно. Панта рей .
В Европе смеркается. На берега
Любезных внутренних вод
Он смотрит со стороны врага,
Впивая пышный заход.
А часом раньше всходит на борт
И вскоре над ним летит,
Кто тоже страстный был патриот
И страстный космополит.
(Вот пункт, где мы уроним слезу
На варварскую строку:
Стовёсельный парусник там, внизу,
И боинг здесь, наверху.)
Не воин, не мученик, не герой,
Чухонец, анахорет,
— В подлунной, — вздыхает этот второй, —
Больших изменений нет.
Капризный средиземноморский рок,
Навязчивый компаньон,
Таких повымостил нам дорог,
Что Мёбиус посрамлён. —
Он видит с набранной высоты,
В стекло упираясь лбом,
Кикладов кленовую медь, пласты
Гончарные в голубом.
2-7 февраля 1988
1
За топкой, на Адмиралтейской шесть,
Оставил я автограф мой в бетоне,
Дыру в стене заделав: след ладони.
Как знать, не виден ли он там и днесь?
В тот год последняя сгустилась мгла,
И полнясь жертвенностью отрешённой,
В котельные, вослед за Персефоной,
Камена петербургская сошла.
Там, под имперской правильной иглой,
Морей ревнительницы азиатской,
В ревнивой обездоленности братской
Пророков сонм ютился удалой.
От входа обмуровкой скрыт на часть
Был круглый стол, и кресло раскладное
Стояло, время празднуя дневное,
Запретным ложем к ночи становясь
(уставом спать не разрешалось). Там,
В зловонной утопической юдоли
Так обреченно грезилось о воле...
И рок отсчитывал дежурства нам.
2
Мне чудилось: я Молоху служу.
Гудело пламя, стоны раздавались,
Танцовщицами стены покрывались,
Подобными фигурам Лиссажу.
В любовной изнурительной борьбе
По рыхлым стенам, грязной занавеске
Живые пробегали арабески
И пропадали в отводной трубе .
Сова садилась на байпас. Геккон,
Подслеповатый красноглазый ящер,
По кафелю, цивилизаций пращур,
Отвесно шёл, к сознанью устремлён...
Язычество, неистовством полно,
Игрою упивалось ритуальной.
Его авгур, алхимик карнаваьный,
Клюкой стучался в тусклое окно.
Открыть — ворвется, старый краснобай,
Присев, щепотку соли в топку бросит
И, чуть займётся натрий, зверя просит
(как те поляне): — Боже, выдыбай!
3
Вот случай свел троих. За дверью дождь.
Один всё треплется в пылу счастливом.
А двое, в сговоре нетерпеливом,
Молчат и ждут: когда же ты уйдешь?
Вот женщина, с ней девочка, шести
Примерно лет, чуть мешкают у входа.
Что привело их в гости? Непогода?
Как будто нет, уже не льёт почти.
Вот карбонарий. За его спиной —
Барак, позёмка, пермские раздолья.
Шепнуть бы гордецу, что и неволя —
Порой не к чести сводится одной.
А этот гость — на нём уже печать
Разлуки вечной и такой внезапной,
Лицо аскета, трепет неослабный
В глазах — и как я мог не замечать?
Теперь они все вместе, у огня
Другого, у другой реки державной
Сошлись в кружок — оплакать этот давний
Вертеп, в судьбе несбывшейся родня.
4
На площади святого Марка, у
Столпа бескрылого (был зверь в починке), —
Вот где живые всплыли вдруг картинки:
Читать дальше