Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Апрельское небо улыбкой встречало
погожего дня золотое начало.
Луна заходила, сквозя и бледнея,
белесое облачко мчало над нею
и призрачной тенью звезду омрачало.

Когда, улыбаясь, поля розовели,
окно отворил я рассвету апреля,
туману в лощине и зелени сада;
вода засмеялась, дохнула прохлада,
и в комнате жаворонки зазвенели.

Апрель улыбался, и вечером светлым
окно распахнул я в закатное пламя…
Повеяло ветром и розовым цветом,
и дали откликнулись колоколами…

Их ласковый звон замирал на излете,
и полнился вечер дыханьем соцветий.
…Розы весенние, где вы цветете?
Что слышится ветру в рыдающей меди?

Я ждал от вечернего неба ответа:
— Вернется ли счастье? — Улыбка заката
сверкнула прощально: — Дорогою этой
прошло твое счастье. — И замерло где-то:
— Прошло твое счастье. Прошло без возврата. {33} 33 Заключительные строки — реминисценция стихотворения П. Верлена «Мне под маскою рыцарь с коня не грозил…» («Bon chevalier masqué qui che-vauche en silence…»): И досель его голос в ушах остается: Ну, смотри. Исцелить только раз удается. (Перевод И. Анненского).

Замшелый, источенный временем остов
убогой фелюги
лежит на песке…
Но парус поникший еще
мечтает о солнце и море.

А море кипит и поет —
оно точно сон многошумный
под небом апреля.
Поет и смеется
лазурными волнами в пене серебряной море,
смеется, кипит.
Молочное море,
лучистое море,
серебряной лирой разносит раскаты лазурного смеха,
смеется, поет!

И чудится, спит зачарованный ветер
на облачке зыбком блестящебелесого солнца.
Летит одинокая чайка и, плавно-лениво,
сонливо паря, удаляясь, теряется в солнечной дымке.

Вечер спускался
печальный и пыльный.
Вода распевала
гортанную песню,
толкаясь по желобу
нории тесной.

Дремал старый мул
и тянул свою муку
в такт медленной песне,
журчащей по кругу.

Вечер спускался
печальный и пыльный.

Не знаю, не знаю,
какой добрый гений
связал эту горечь
покорных кружений

с той трепетной песней,
журчащей несложно,
и мулу глава
повязал осторожно.

Но знаю, он верил
в добро состраданья
всем сердцем, исполненным
горечью знанья.

Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.
Средь намалеванных резко
чудовищных туч гротескных —
кровь преступленья на полотне
небесном.
· · · · · · · · · · · ·
И в древнем селенье
на площади древней
обозначился четко
черным кошмарным бредом
скелет эшафота
из бревен крепких.
Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.

Вы, обжор всеядных тучи,
мухи, племя удалое,
вас увижу я — и тут же
предо мной встает былое.

Ненасытные, как пчелы,
и настырные, как осы,
вьетесь над младенцем голым,
беззащитным, безволосым.

Мухи первой скуки — длинной,
словно вечера пустые
в той родительской гостиной,
где я грезить стал впервые.

В школе мрачной, нелюбимой,
мухи, быстрые пилоты,
за свободные полеты
вы гонимы,

за пронзительное действо —
звон оконных песнопений
в день ненастный, день осенний,
бесконечный… Мухи детства,

мухи отрочества, мухи
юности моей прекрасной
и неведенья второго,
отрицающего властно

все земное… Мухи буден,
вы привычны — и не будет
вас достойных славословий!..
Отдыхали вы в полетах

у ребячьих изголовий
и на книжных переплетах,
на любовных нежных письмах,
на застывших веках гордых
мертвых.

Это племя удалое,
что ни бабочкам, ни пчелам
не равно, что надо мною,
своевольное и злое,
пролетает роем черным, —
мне напомнило былое…

Я жил во мраке тягостного сна
и ко всему вокруг ослеп на годы;
и вдруг ко мне нагрянула весна
во всей могучей щедрости природы.