Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Но — солнце краснее меди,
в олеандрах лиловее свинца, —
кто дикие краски эти
выплеснул у моего лица?

В зелени пальм обитает
бог, распевающий песни, —
то возникнет,
то исчезнет.

Все, что мы смутно желаем,
он называет и прячет.
Кто же отыщет,
кто самый зрячий?

Знаем мы — он нас услышит
и у него есть обличье.
Мы лунный сумрак увидим,
имя назвав его птичье.

И снова — море, лишь море
со мною.
(Там не звезда ли
блестит серебром неверным
из дымно-лиловой дали?)

А мне темнота сродни
(души не прельстить звездою),
лицом к необъятной мгле
придвинут я вечной мглою.

Там, в волнах, — воля моя,
в пустыне морской — надежда,
таинственно населены
темнеющие побережья.

Я — больше моря, но ум
ничтожество мне пророчит,
и в мире я одинок
темнейшим из одиночеств.

Лишь мгла, единая мгла
довлеет хляби и тверди,
земля одна и вода одна
для жизни. Или для смерти.

С тихим потоком хрустальным
пальмы привет посылают пихтам;
а пихты, а пихты — пальмам
с хрустальным потоком тихим.

Зелень и синь моментально
становятся ночью зелено-смуглой,
и лик надежды печальный
я вижу в лунном зеркале круглом.

Но идеальное изначально,
но вера всегда остается верой,
и то, что было вне нас идеальным,
стало для нас идеала мерой.

Голубизна голубых глубин —
в запредельность душа стремится!
Бог лазурный подголубил
все земное своей десницей.

Вышина, сошедшая с вышины,
в ладони мои струится;
собака по улицам тишины
проходит богом лазурнолицым.

Однако не сон ли приснился мне?
И эта собака, быть может, снится…
Или я видел ее в вышине,
с богом лазурным желая слиться?..

Манит меня игра
на арфе в недвижных тучах,
музыка золота и серебра
над вечным сияньем жгучим.

В скрещенье этих лучей двойных
я бы думы свои озвучил:
высокую облачность дней моих
с радугой на небесной круче;

тебя, негаснущий окоем, —
виденье ночей летучих,
твое отраженье в сердце моем,
мое устремленье к тучам.

Последние вспышки заката,
за собой вы что увели? —
все мое, что исчезло в небе,
все мое, что взяла земля,
все мои затонувшие корабли?..

Что за далью, в этой дали —
дальше моря и неба,
дальше предельных пределов земли?

Дальше веков, что во мрак ушли,
дальше грядущих эпох,
дальше смертей и рождений,
распыленных в звездной пыли?

Дальше меня и моих озарений,
дальше снов, что быльем поросли,
дальше предбытия и небытия
моего — дальше моей неземли?

Дальше, чем я и мое ничто,
дальше, чем я в ничто — на мели
всех никуда, никогда и нигде,
дальше дали самой… и — дальше — вдали?..

В белом предутреннем свете,
льющем смиренную радость,
к вечной сосне я однажды
по этим соснам отправлюсь.

Не в корабле, но с водною,
ласковой, тихой, бескрайней,
с тою, что льется, зверинец
волн разъяренных стирая.

Встречусь я с солнцем веселым
и со звездою пригожей,
и приходящего встречу,
и уходящего тоже.

Белый и черный покой мы,
пятеро равных, обрящем,
равенство это нагое нас
согласит с настоящим.

Все будет то же, что есть, —
вечного мига обличье,
все — не уменьшить, отняв,
не изменить, увеличив.

В трепетной цельности света,
полон душою, причалю.
И прошумит вечный бор,
вросший в песок изначальный.