Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Крестьянину и мне взамен часов —
ущелья между гор,
вонзенных в небеса:
одно ущелье — час,
другое — два часа,
три и четыре — дальние ущелья,
а стрелка — тень ползущая утеса,
который гордо в небо поднялся.
Здесь циферблат — все горы,
«тик-тик» —
цикад охрипших голоса,
пружина — свет… Вот чудеса!

Да жаль: часы мои идут лишь в пору,
когда не застит туча небеса!

Вращенье бликов, зыбь и переливы,
мерцающие, как колокола…
Плывут по небу лу́ны горделиво,
когда в пути меня застигнет мгла.
Но лунный взгляд, баюкающий ивы,
вдруг вспыхнет, чтобы в грудь из-за угла
вонзить клинок, отточенный и гибкий, —
холодное оружие улыбки.

Твой счет, луна, не выправишь никак,
но дробь безукоризненная эта,
где свет — числитель, знаменатель — мрак,
когда один рассвет и два рассвета
прибавятся к шести, изменит знак,
и вычитаньем будешь ты раздета
по пояс, а затем, сквозь черный тюль,
блеснет нагое тело, круглый нуль.

Наперекор соломенной воде
лимонных рощ встает луна, пылая,
но, отражаясь в палевой слюде,
скользит, как сабля, песнь ее немая.
Пусть эта рябь, танцовщица нагая,
тебе, луна, сопутствует везде:
она в тебя, как в бубен, бьет, но с нею
ты скована, подобно Прометею.

Восславить ночь немолкнущим хоралом
и лунные рассыпать семена,
чтоб завтра снова ясная луна
цвела, сияя солнечным кораллом, —
как цеппелин, чьим призрачным овалом
клокочущая тьма обведена:
пусть гордеца тореро зависть гложет,
что он на нем верхом скакать не может.

Шахтер, ты под моими каблуками.
Тебя, как виноград,
в давильне штрека мнут земля и камни.
Так возмутись же, брат, —
раб, заточенный в черный каземат.

Подчеловек! Неужто час не пробил,
чтоб, яростью горя,
эабрезжить из подземных эфиопий,
как черная заря,
убить в себе раба и дикаря?

Под толщей трав, колен не разгибая,
ты в сердце прячешь боль.
Где мужество, где суть твоя мужская?
Граненых штолен соль,
взмой птицей, прокляни свою юдоль.

Возьми у поля, у лугов зеленых
упругость корешков,
могильный страж, сожитель погребенных,
батрак из батраков.
Молчишь. Ну что ж, молчи, коль ты таков.

Я луч послал с подземной почтой в недра:
быть может, озарит
сиянье дня твое смиренье негра,
чтоб ты, как троглодит,
в пещерах не жил, миром позабыт.

Слепым орудьем, узником безглазым
живешь ты, человек.
Неужто муравьем и землелазом
ты проживешь свой век,
забившись в змеевидный, смрадный штрек?

Ты слышишь, ждет любви твоя подруга:
кровать ее пуста,
она, как пашня, жаждущая плуга,
томленьем налита,
зовет тебя, безвольного крота.

Как ящерка, она вползти мечтает
во мглу, в земную глубь,
но обушок бездушный охлаждает,
бесчувствен, слеп и груб,
тепло ее объятий, пламя губ.

Что за судьба! В земле растратить силу,
быть червяком, кротом!
Ну что ж, могильщик, рой свою могилу,
чтоб сделаться потом
в чертогах смерти каменным пластом.

Как Гавриил печатного станка, —
плакат {220} 220 Как Гавриил печатного станка, — плакат … — Здесь рекламное объявление о корриде сравнивается с благой вестью, которую архангел Гавриил принес деве Марии. , обвившая все стены лента,
улыбки благовестит президента,
явление тореро и быка.
Он — солнце на рекламном небосклоне:
он обещает зрелищу успех
в таком-то месте и тогда-то.
Бычок — герой плаката —
вдовейший и свирепейший из тех,
что были у художников в загоне,
глядит с плаката, как беда,
грозя ликующим прохожим
отточенным двурожьем,
которым не ударит никогда.

Песчаный круг: поверх него
горизонтальной мельницы вращенье,
стремительное кровообращенье,
кружащейся спирали торжество.
А в ложах шали, словно ливни марта,
струятся по чарующим телам.
На нижнем ярусе бедлам:
как змеи, содрогаясь от азарта,
свистят ступени,
вращаются в змеином нетерпенье,
игра теней и света вдоль рядов,
пчелиный улей к зрелищу готов,
все ждут быков, томящихся в загоне,
хотят, чтобы тореро был бедов
и чтобы козырными были кони!