Татьяна Ратгауз - Вся моя жизнь - стихотворения, воспоминания об отце

Уже тяжелый самолетов рокот —
Грозою дальней — ближе и слышней,
И небо расступается широко
Пред стаей смертоносных журавлей.

Мы под звериной маской спрячем души,
Как лица — в странные и жуткие мешки,
И нас не газ, а страшный взрыв задушит
Совсем нечеловеческой тоски,

Чтоб задыхаясь, корчась, умирая,
Не крикнуть миру — для чего пришли,
И не шепнуть, что жизнь — совсем другая
И что лицо другое у земли.

Сохли невнятные губы и тяжелели ресницы.
Билось огромное сердце злым трепещущим комом.
Дни проходили мимо, пряча тревожно лица.
Боль разрасталась и гасла в ночи незнакомой.

Жизнь уходила. Скудели и таяли звуки.
Все вырастала огромная тяжесть ресниц.
Смерть подходила вплотную. Жала бессильные руки
И заслоняла собою настойчивый шприц.

Остановились года. Время звеня раскололось.
В комнатах настороженных скрипнула дальняя дверь.
Вскрикнул — по-птичьи — ребячий, радостный голос.
Тихо качнулась и вышла из комнаты смерть.

Жизнь возвращалась, как в окна весенняя свежесть —
Детской улыбкой, сиренью и первым дождем.
Как мне привыкнуть? Где уместить мне всю нежность?
Как удержать эту радость в бессильи моем?..

Стихов мы начитались допьяна,
И вечер — теплый, ветренный, осенний
Так зло дурманит шепотом и пеньем
И тает золотом за тишиной окна.

Мы завистью больны от звона строк чужих,
Но муза нищая к нам больше не стучится,
И больно ранит белая страница,
Когда безмолвствует мертворожденный стих.

Какой-то страшный мир и жизнь — на волоске.
А ты — живешь. Ты движешься. Ты дышишь.
Все так же паровоз кричит в тоске,
Все так же снег отягощает крыши,

И детский плач томит издалека.
Как страшны человеческие лица!
Безумие и злоба, и тоска,
И смерть над ними тяжкой черной птицей.

Остановись. Постой. Идет рассвет…
Туманное стекло беззвучно плачет.
Идет рассвет. А человека — нет.
И человек здесь ничего не значит.

Зарылись души в каменной тоске,
И рвется стон, все выше, выше, выше!
И страх растет. И жизнь — на волоске…
И кажется виной, что ты — живешь.
И движешься…
И — дышишь…

Я не знаю, звал ли кто меня…
в мягкой зыби сердца тонет, тонет.
Не согреть его мне у огня,
Не согреть в тепле твоих ладоней.

Ясный вечер. Комнат теплый свет.
Тишина. Чуть дрогнут половицы.
Нету слез. И жажды больше нет.
Грудь пуста, и тяжелы ресницы.

Эту тихую предпраздничную грусть
В первый раз всем сердцем ощущаю.
Дверь раскрылась. Кто-то входит. — Пусть.
Может быть, за мною. — Я не знаю.

Июнь кукушками речист.
Под небом ясным и просторным
Лесы прозрачен легкий свист
Над рябью радужной озерной;

Там легкий говорок несет
К нам ветер с берегов веселых.
Полощут девушки белье,
Повыше подоткнув подолы.

Я вспомню неба вышину,
Рыб серебристое смятенье,
Всю эту светлую страну
Земного сочного цветенья,

В тоске по ласковым холмам,
Где так же радостно и звонко
Уводит песнь по берегам
Задорный голос пастушонка.

Уж не радует осени щедрое золото
Над покоем канала, над мертвой листвой.
Точно вилами сердце нещадно исколото
Человечьей жестокостью, нищей и злой.

И душа, обессилев, недаром без голоса,
От страданья сомкнулся заплаканный рот,
Над водой разметала в бессилии волосы,
Наклоняется вниз и не дышит и ждет.

О Психея, проснись! Как нежданно, негаданно
Наша жизнь в роковом перепуталась сне!
Курит осень туманом и болью, и ладаном,
Растекается пятнами вечер в окне.

Неужели никто не спасет, не помилует,
К безголосой тебе не опустит лица?..
Неужели не вырвется птица бескрылая,
Неужели останется боль без конца?..

Но уже опускаются медленно руки,
И в глубины засохшие, в сон водяной
Ты роняешь, как четки, от дрожи и муки
Непропетые песни — одну за другой…

Туманный город серебристых башен,
Ласкающий, старинный, кружевной,
Как детство, в жадной памяти украшен
Почти немыслимой весной.