Алла Кузнецова - Живучее эхо Эллады

Женой звонкоголосого Орфея

Была лесная нимфа Эвридика,

Которую любил он больше жизни

Любовью той, что властвует над нами,

Но вышло, что, от ужаса немея,

Хватил певец не радости, а лиха,

И грустно пел Орфей на ранней тризне,

Любимую оплакивая днями.

Беда явилась вскоре после свадьбы:

Прекрасная, как юность, Эвридика

С подругами своими собирала

Весенние цветы под солнцем щедрым,

Что сеяло чуть видимые крапы

На чистый мрамор девичьего лика,

И атлас лепестков на маке алом

Манил её к себе под тёплым ветром.

Средь сочных трав не торены дороги —

Носились нимфы тучной целиною,

И становились пышными букеты

В руках созданий хрупких и прекрасных,

Не глядя, ставит Эвридика ногу

На мягкий ком, который был змеёю,

Укус смертельный стал на то ответом

Законным, инстинктивным, но ужасным!

И ликом побледнела Эвридика,

И мир поплыл по замкнутому кругу,

И были крики девушки несчастной

Желаньем оставаться на земле

Такой родной, прекрасной, пёстроликой!..

Но пала дева на руки подругам:

Змеиный яд пресёк дыханье властно,

Испепеляя жизнь в расцвете лет.

И зарыдали нимфы жутким хором,

Оплакивая мёртвую подругу,

И этот плач донёсся до Орфея,

Который сердцем ощутил беду.

И страшный день томил его измором

И отбивал ему в несчастье руки,

Но древний мир, пред ним благоговея,

Природою заполнил пустоту.

И плакала с Орфеем вся природа

Под грустное звучание кифары.

Дрожанье струн и голоса стенанья

Росою плакать вынуждали взморье.

И в сумраке ночного небосвода

Рыдали звёзды. И волны удары

Вздымали брызги – слёзы состраданья,

И плакал ветер на высокогорье.

И возрешил певец, на это глядя:

В его беде природа неповинна!

Он положил ладонь свою на струны,

Тем прекратив оплакиванье девы.

Да будет тишина покоя ради!

Душа Орфея – не сырая глина,

Размякшая от влажности лагуны!..

Пусть отдыхают рощи каждым древом,

И горы в солнце камень осушают,

И волны упокоят брызги – слёзы…

Его беда – ему же с ней напару

Схватиться надо, не простив обиду.

Мужчины сами за себя решают

И не боятся никакой угрозы.

Он спустится пещерою Тэнара,

Чтобы исполнить песнь свою Аиду!..

… Он одолел холодный мрак извечный

(Наощупь шёл, к груди прижав кифару,

Чтоб не порушить о каменья струны,

Нелёгким шагом приближаясь к цели).

И вот пред ним желанный путь конечный —

Священный Стикс, где перевозчик старый

Харон, что плеском вёсел мрак безлунный

Веками будит. Тихо проскрипели

Уключины, ладья уткнулась в берег…

Умерших души тянутся к Харону,

Толпятся в ожиданье перевоза,

Их грустный стон похож на листьев шорох

По осени в лесу. Глазам не веря,

Удерживая собственные стоны,

Молчит Орфей, не задаёт вопроса

Харону бессловесному. Как сполох,

Мысль, осенив, застряла в горле комом —

И будто онемел язык Орфея,

Но даже не взглянул Харон суровый:

Он знал, зачем живой к нему явился.

«Перевези!..» Но словом «Нет!», как громом,

Харон отверг прошенье, багровея,

Опять сомкнул уста и сдвинул брови,

Лишь вещий Стикс [43] волной о берег бился.

Тогда поднял Орфей свою кифару —

И зарыдали струны золотые,

Примешивался к ним печальный голос

Певца, взывавший к милости собрата,

И этот гимн божественному дару,

И те слова, что как века седые,

И зрелость мыслей, как июльский колос,

В преддверье царства, что дышало хладом,

Разжалобили бедного Харона:

Был труд его похож на наказанье,

Ему уже претили мёртвых души,

Они не люди, а людей осколки!..

Не слышит даже звуков похоронных!..

Орфеевой кифары струн звучанье

Когда услышал – оценил их тут же,

Хоть шелест душ усопших слушал долго.

Он глянул с обожаньем на Орфея —

И понял тот, что грозный перевозчик

Чувствителен и хрупок в сердцевине,

Как сам Орфей, так значит – сговорится!

При мысли этой стал певец смелее,

И глянув, словно брат, в Харона очи,

Шагнул в ладью (он в горе неповинен!):

«Неси меня, священная водица…»

И оттолкнул усталый перевозчик

Ладью веслом спокойно и привычно,

И поплыла она, реку осилив,

Пересекая поперёк теченье,

И тени присмиревшие усопших,

Взволнованы звучаньем необычным,

Со всех сторон сходились. И застыли

Аид и Персефона в удивленье.