Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Я искал ее глазами – ее нигде не было. В самом конце выступления я вдруг увидел, что она вошла в зал. Она опиралась на палку. Рука была забинтована. Она хотела уйти, но я прыгнул в зал и остановил. Мы договорились встретиться в парке. Муж, оказывается, запер ее дома. Но она каким-то образом выбралась, выпрыгнув из окна и повредив руку. О нашем разговоре я написал стихотворение «Кончики волос». Ей также посвящено мое стихотворение «Сенегальская баллада» о том, как мы встретились в Африке в 1966 году. Она была одной из самых удивительных женщин, которых мне выпало счастье любить. С 1966 года я носил подаренный мне золотой крестик ее детства, на котором были отпечатки ее зубов. Она кусала его в раннем детстве. Я носил его более полувека, потом он бесследно исчез, как и она сама из моей жизни, но только не из моей благодарной памяти…

Уже давно нет Игоря Чиннова. Уже давно почти нет меня. Если Господь будет ко мне добр и растянет это мое почти для продолжения этой доисповеди и многих других будущих, и я допишу, что потом произошло и что могло произойти, если бы никто в этот момент останавливающе не взглянул мне в глаза, как Чиннов. Я никогда в жизни не видел устремленных на меня настолько человеческих глаз, умоляющих и заклинающих не подвергнуть беде другого человека, какие были в тот момент у Игоря Владимировича Чиннова. Дар предчувствия опасности для других выше чувства страха за себя и дарует нам прорицательскую силу. Всю свою жизнь Чиннов был одинок. Одиночество часто толкает людей на мстительность, зависть, злорадство по отношению ко всему остальному человечеству. Но только лучшие из нас, выдержав искус одиночеством, могут предчувствовать чью-то беду и встать поперек нее хоть на коленях.

Георгий Адамович, не знавший этой истории, точней всех определил человеческие качества Чиннова по его стихам, когда у него и бабочка – сестра человечества, и сардинка в консервной банке о чем-то предупреждает совесть, и сама неизбежность смерти – не есть кара Господня, ибо смерть есть мудрое напоминание о драгоценности жизни, которую позорно и распылять в суете бездуховности, топить в крови бандитских убийств, бесконечных войн и тиранств – государственных и семейных. Прочтите, как целомудренно относится Чиннов к Матери-смерти, по выражению Чичибабина, когда она уводит достойных ея от земных мук, но не в небытие, а в нерасставание со всеми нами навсегда.

Вот что пишет Адамович: «Ни в коем случае не входит в мои намерения ставить Чиннова кому-нибудь в образец. Каждый по-своему должен быть «честен с собой», и только эта «честность с собой»… Иногда за одним словом, за одним эпитетом раскрывается у Чиннова целая вереница образов. Иногда одну его строчку хотелось бы и можно было бы развить в целое стихотворение. Не то что эти стихи были чрезмерно сжаты, нет, скорей они сплошь построены на намеках, на полусловах, на полувздохах, как будто бы к словам полным у поэта потеряно доверие. Замечательно, однако, что отчетливость им достигнута полная, без малейшей романтической облачности в стиле.

Чиннов родился в имении своей бабушки – мелкопоместной помещицы под Ригой. Его отец служил юристом, был полиглотом-книгочеем и читал вслух сыну Шиллера и Гете по-немецки, а Гомера по-гречески. После Латвии семья их жила несколько лет в Рязани, и мальчику так понравилось там, что до конца своей жизни вспоминал: «…была Рязань с незабываемой зимой с блистающим снегом, с розвальнями, бубенцами…»

Единственной веточкой их семейного древа, связующей будущего поэта с писательством, было родство матери с ее кузеном П. Ф. Якубовичем-Мельшиным, который пошел по стопам своего предка-декабриста, сочиняя сугубо революционные стихи, что не отразилось на Игоре Чиннове. Ему суждено было провести столько лет в эмиграции, но что-то было не похоже, чтобы он напевал хотя бы для самого себя «Боже, царя храни» или «Смело мы в бой пойдем за власть Советов, и, как один, умрем в борьбе за это», потому что в его семье не было влюбленных ни в царя, ни в Ленина, и они все прекрасно знали, что эта большевистская песня – всего-навсего перелицованная монархистская, где раньше пелось вместо «за власть Советов» «За Русь святую», и все последние Чинновы не хотели умирать все, как один, ни за какую власть. Когда Игорь Владимирович приехал в Россию перед смертью, он и к Советской власти примазываться не стал, а просто был счастлив, что приехал на родину. А когда был в Париже, Берлине или Канзасе и Нашвилле, его звуковая память детства, как он сам вспоминал, хранила, как самое драгоценное, голос отца, читающего по-гречески Гомера, и рязанские поддужные колокольцы.