Ирина Кнорринг: После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Чтоб, ничего не понимая,
Смотреть в любимые глаза,
За бесконечной чашкой чая
Весь вечер слова не сказав.

Молчать весь вечер, дни за днями,
Молчать всю жизнь, молчать всегда,
Чтоб никудышними стихами
Вились ненужные года.

Так жить, — смешно и неумело,
Не сделав ровно ничего.
Прислушиваться в мире целом
К биенью сердца своего.

И на кровати, в ночь глухую,
В ночь униженья, ночь без сна,
В давно привычном поцелуе
Испить отчаянья до дна.

Снова — ночь. И лето снова
(Сколько грустных лет!).
Я в накуренной столовой
Потушила свет.

Папироса. Пламя спички.
Мрак и тишина.
И покорно, по привычке
Встала у окна.

Сколько здесь минут усталых
Молча протекло!
Сколько боли отражало
Темное стекло.

Сколько слов и строчек четких
И ночей без сна
Умирало у решетки
Этого окна…

В отдаленьи — гул Парижа
(По ночам — слышней).
Я ведь только мир и вижу,
Что в моем окне.

Вижу улицу ночную,
Скучные дома,
Жизнь бесцветную, пустую,
Как и я сама.

И когда тоски суровой
Мне не превозмочь, —
Я люблю окно в столовой,
Тишину и ночь.

Прислонюсь к оконной раме
В темноте ночной,
Бестолковыми стихами
Говорю с тобой.

И всегда тепло и просто
Отвечают мне
Наши камни, наши звезды
И цветы в окне.

Будильник резко прозвенит: пора!
И оборвет, не досказав чего-то…
Как автомат, в шестом часу утра
Ты встанешь и уедешь на работу.

На мертвых улицах велосипед
Запутает уродливые тени.
От фонаря пробьется красный свет
В тебя засасывающую темень…

А дома в нестерпимой духоте
Проснется и замечется ребенок.
Забьется в долгом кашле. Словно тень,
Ночь соскользнет с соседнего балкона.

И где-то дробно застучат сабо…
И с каждым днем суровее и строже
Над черным городом проснется Бог
И ничему на свете не поможет

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию.
«Новую жизнь» все равно уже мне не начать.
Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые
И наложили на все неживую печать.

Жизнь прошаталась в тумане обманчиво-сером,
Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке.
Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, —
Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке.

А впереди — беспощадная мысль о расплате:
Боль отреченья, позор примиренья с судьбой.
Белая койка в высокой и душной палате.
Крест деревянный, сколоченный верной рукой.

С каждым годом — все дальше и дальше.
Так и будет — больней и больней,
Сероглазый, беспомощный мальчик
Скоро выйдет из жизни моей.

Станет скоро большим, своенравным.
Плох, хорош ли, — не все ли равно?
Будет брать он у жизни по праву
Все, что только ему суждено.

Расшибется ли или добьется,
Загорится ли ярким огнем,
Но уже никогда не вернется
В свой задорно покинутый дом.

В дом холодный, безмолвный, пустынный,
Где осталась навеки молчать
Ничего не принесшая сыну,
Ничего не сумевшая мать.

О чем писать? О лете, О Бретани?
О грузном море у тяжелых скал,
Где рев сирен (других сирен!) в тумане
На берегу всю ночь не умолкал?

О чем еще? О беспощадном ветре,
О знойной и бескрайней синеве,
О придорожных столбиках в траве,
Считающих азартно километры?

О чем? Как выезжали утром рано
Вдоль уводящих в новизну дорог,
И как старик, похожий на Бриана,
Тащился в деревенский кабачек?

Как это все и мелко и ничтожно
В предчувствии трагической зимы.
И так давно, что просто невозможно
Поверить в то, что это были мы.

Теперь, когда так грозно и жестоко,
Сквозь нежный синевеющий туман,
На нас — потерянных — летит с востока
Тяжелый вражеский аэроплан.