Ирина Кнорринг: После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Все смотрела на пухлые детские губы,
Суеверно крестила кровать.
Нет, сейчас, в этой жизни, и стыдной, и грубой,
Не хочу, не могу умирать.

Я в жизни своей заплуталась.
Забыла дорогу домой.
Бродила. Смотрела. Устала.
И быть перестала собой.

Живу по привычке, без цели.
Живу, никуда не спеша.
Мелькают, как птицы, недели.
Дряхлеет и гибнет душа.

Однажды случайно, от скуки
(Я ей безнадежно больна),
Прочла я попавшийся в руки
Какой-то советский журнал.

И странные мысли такие
Взметнулись над сонной душой…
Россия! Чужая Россия!
Когда ж она стала чужой?

Россия! Печальное слово,
Потерянное навсегда
В скитаньях напрасно-суровых,
В пустых и ненужных годах.

Туда — никогда не поеду,
А жить без нее не могу.
И снова настойчивым бредом
Сверлит в разъяренном мозгу:

Зачем меня девочкой глупой
От страшной родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли?

В нами не услышанных созвучьях,
В нами не написанных стихах —
Небо в молнийных, гремящих тучах,
Небо в кудреватых облаках.

Там живут крылатые драконы,
Или ангелы, светлее дня,
В небе бесконечном и бездонном,
Полном вдохновенья и огня.

А в глухих незвучных наших строчках
Жалобно трепещут тополя,
Полевые, бледные цветочки,
Милая и грустная земля.

Не кляни ее, — погладь, потрогай.
Вот она, усталая, в пыли.
И змеится белая дорога,
Тонущая в дождевой дали.

Полюби ее! В своей невзгоде
Нам она так благостна-легка.
И дорога белая уводит,
Пропадая где-то в облаках.

Мы мало прожили на свете,
Мы мало видели чудес.
Вот только — дымчатые эти
Обрывки городских небес.

И эти траурные зданья
В сухой классической пыли
Да смутные воспоминанья
Мы из России привезли.

В огромной жизни нам досталась
От всех трагедий мировых
Одна обидная усталость,
Невидимая для других.

И все покорнее и тише
Мы в мире таем, словно дым.
О непришедшем, о небывшем
Уже все реже говорим.

И даже в мыслях, как бывало,
Не рвемся о огненную даль.
Как будто прошлого не мало
И настоящего не жаль.

Жужжит комар назойливо и звонко,
Ночь голубеет в прорези окна.
Спокойный облик спящего ребенка.
И тишина. Навеки — тишина.

Мне хочется, чтоб кто-то незнакомый
В такой же напряженной тишине,
В таком же старом деревянном доме
Сидел один и думал обо мне.

В его окне — сиянье летней ночи,
От сердца к сердцу — ласковая грусть.
И несколько чужих, прекрасных строчек
Я нараспев читаю наизусть.

В тяжелом сгустившемся мраке,
На темном пустынном дворе,
О чем они знают, собаки?
Что видят они в конуре?

Мне страшно, мне тесно, мне скучно
От мыслей, желаний и слез,
А там, на дворе — неотлучно
Лохматый, взъерошенный пес.

Приподняты чуткие уши,
По-волчьи сверкают глаза…
И снова мне тесно и душно
В бессильных, безвольих слезах.

И хочется крикнуть: «Мне больно!
Я долго, я страшно больна!»
Над черной, ночной колокольней
Блестит неживая луна.

И первым раскатистым лаем
Мне вторит бессонная ночь…
Я слабая, глупая, злая,
И кто мне посмеет помочь?

Я вижу, как длинные тени
Трепещут под белой стеной.
Я знаю: подает по ступеням
Безликий — жестокий — чужой.

Он может смеяться беззвучно,
Пройти сквозь закрытую дверь.
И снова мне страшно, мне скучно
От невыразимых потерь!

Молчанье, пустое молчанье.
Тяжелый, бесформенный мрак.
И тяжко — глухое рычанье
Кого-то узнавших собак.