Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

И крыши все затаяли,
И солнышко печет.
Эх, взять бы мне за талию
Подснежников пучок!
Взять бы в руку вербочку,
Чтоб запахом текла,
Мимозную бы веточку —
Весточку тепла!
Весточки вы ранние,
Ветры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка…

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

Не дома, не под крышею,
На самом ветерке
Стоит девчонка рыжая
В зеленом свитерке.
Стоит с довольной миною,
Милою весьма.
А может, вправду минула,
Сгинула зима?
Может, вправду сгинула?
Солнышко печет!
Той, что шубку скинула,
Слава и почет!

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

Сколько солнца шалого
На улице хмельной!
Улица, как палуба,
Ходит подо мной.
Я рот закрыл с опаскою,
Держу едва-едва
Вот эти шалопайские,
Шампанские слова.
Весточки вы ранние,
Ветры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка…

Мне бы плыть на медленной байдарке
По рассветной розовой воде,
Чтобы всюду были мне подарки,
Чтобы ждали праздники везде.
Чтобы птицы ранние свистали —
Это ведь не я их разбудил.
Чтобы ветки мокрые свисали,
Чтобы я лицом их разводил.
Позабудут выдры свои норы,
Вылезут ко мне средь бела дня.
Сто кувшинок хлынут в мои ноздри,
Сто пушинок сядут на меня.
Сто мальков мне пальцы защекочут,
Лишь возьму и руку окуну.
Я слова упрячу за щекою,
Никого неловко не спугну.
А когда вблизи ударит рыбина,
Ринусь я глазами ей вослед —
И не надо мне фунтовой прибыли,
У меня и удочек-то нет.
Ни двустволки, ни ученой суки,
Ни капкана нет, ни западни.
Снасти — для слепых и для безухих,
Ну а мне — на что же мне они?

В Звенигород, прихваченный морозом,
Слетаются овсянки и щеглы.
В Звенигороде ласковым навозом
Заснеженные улицы щедры.

В Звенигороде возле гастронома,
Где теплый конь приладился к овсу,
Вертлява, любопытна, востроноса,
Синица растрезвонилась вовсю.

Еще бы не свистеть! С людьми-то лестно.
Дымится город, трубами маня.
Звенигород синиц берет у леса,
А лесу отдает взамен меня…

Январский снег, звенящий тонко,
Лыжня лесная для забав.
И эта девочка-эстонка
С январским ветром на зубах!..

Мы не бежали — мы летели,
Неслись на крыльях озорных,
И друг на друга не глядели,
И обгоняли остальных,
И лыжи верные не липли —
Скользили, слушались легко.

Потом прошли деревню Липки,
Там пили чудо-молоко.

И были сказки за кустами,
Глаза в серебряной пыли…
Опять неслись. Потом устали.
Искали путь,
Потом нашли.

Мы не заботились в столовке,
Что для кого-то смех нелеп,
Щепотью брали из солонки
И густо сыпали на хлеб,
Галдели, требуя добавки,
Орали бравое «ура»,
Робели старенькие бабки,
И улыбались повара.

Потом был вечер,
Он, как олух,
В истоме лез через кусты,
И снег жевал, и между елок
Искал эстонские цветы.
И пахло хвоей и щепою,
И мглу на небо налило,
И вечер звезды брал щепотью
И густо сыпал на село.

Я видел ручьи —
Тарахтит ручей,
Гремит ключами, как казначей,
Несется, подпрыгивая и лязгая,—
Не ручей, а сплошная кавказская пляска.
Мой — не такой.
Он не мечет пеной.
Он течет спокойно,
Я бы даже сказал — степенно.
Он в степенстве подобен папскому нунцию,
Его не заставишь бежать скорей.
Но он выполняет важную функцию —
Лес поит и лесных зверей.

Наверно, только звериные выродки
Не знают дороги к этой вырубке.
Место это вроде клуба лесного,
Так сказать,
Лесного коллектива основа.
Тут и звери-мамы
С детьми малолетними,
И старушки в панамах
С неизменными сплетнями,
Тут ребята из разных классов (и видов)
Хохочут в сторонке, остроту выдав,
Но чтоб не развиться
Взаимной ярости,
Каждый вид резвится
В соответственном ярусе.
На елке белки
Играют в считалки,
Журчалки в горелки
Играют в таволге.
А по дну речонки,
Оживленно судача,
Гуляют ручейники
Без отрыва от дачи.