Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Как прост и важен был жест Лукьянова!
Когда Ромео спускался в склеп,
Его котурны бесили Главного,—
А я не видел, что он нелеп.

Люблю котурны! Хитон обтреплется,
А мы котурны возьмем в слова.
Театр — нелепость. И стих — нелепица.
И жизнь нелепа! И тем — права.

Как в тылу глубоком, в тыловой глуши,
У пустынь под боком, в городе Карши
Умирала мама от тифозной вши.

Бредила-горела, и в бреду таком
Распевала-пела тонким голоском,
Истлевала-тлела, плакала тайком.

А в тылу глубоком, а в тылу
В сыпняке лежали на полу,
А в тылу в ту пору голодали.

Ни родных, ни близких — ни души,
Но в Каршах, но в городе Карши
Моей маме умереть не дали.

Кто они, и где теперь они,
Люди, обеспечившие тихо,
Что живет положенные дни
Мама, умиравшая от тифа?

Железнодорожные огни,
Железнодорожная больница…
Надо бы хоть нынче поклониться.

Как ушли ступени из-под ватных ног,
Заплясали тени, зазвенел звонок,
Голова обрита: — Это я, сынок…

Почернела отцова медаль,
Превратившись в предмет старины,
С той поры, как навек отрыдал
Дикий ветер великой войны.

Оттого, что не дышит ребро
Возле тыльной его стороны,
Почернело навек серебро,
Превратилось в предмет старины.

Нынче некому бляху носить,
В коробчонке чернеет она.
Нынче некого даже спросить:
За какую отвагу дана?

У какого такого села,
Положившись на память мою,
Полегла, полегла, полегла
Минометная рота в бою?

Погубил! Про запас не спросил —
Молодая была голова.
Никаким напряжением сил
Не воротишь отцовы слова.

Почернел героический миф,
Погрузился в последнюю тьму,
Где, последний окоп раздавив,
Черный танк растворился в дыму.

Уж как сладкое варенье
Старуха варила,
Того-этого кормила,
Любого кормила.
Тому кружку, тому плошку,
И вдвое, и втрое.
Комиссары и евреи,
Выходи из строя.

Тому кружку, тому плошку,
Тому поварешку.
Комиссары и евреи,
Скидай одежку.
А кого старуха любит,
Тому ложку пенки.
Комиссары и евреи,
Становись у стенки.

А в раю, раю небесном,
Где в птахах ветки,
У калитки ждут не предки,
Ждут малы детки.
Малы взлётки черным пеплом
Взлетели в трубы,
Малы детки белой пеной
Обмоют губы.

Уж как было угощенье
У лютой стряпухи,
Как слетались на варенье
Зеленые мухи.
На очах-то мухам сладко,
На сладком сытно.
Всё б сожрали без остатка
Конца не видно.

Мой дед Володя Павлов
Великий был актер.
Неправда, что Качалов
Володе нос утер.
Хоть Качалова из МХАТа
На руках народ носил,
Зато дед поверх халата
Нарукавники носил.
Любому ль по плечу
Одежка счетовода?
А в ней-то вся свобода —
Читаю, что хочу!

Мне было десять лет,
И выше всех наград
Мне было, чтобы дед
Промолвил:
«Я вам рад.
Откиньте всякий страх
И можете держать себя свободно,—
Я разрешаю вам.
Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно».

И мрак военной сводки
Куда-то отступал,
Когда под рюмку водки
Мне дед стихи читал.
И балахон Володин
Меня не угнетал:
Был дед душой свободен,
Осанкой — благороден,
А голос густ и плотен —
То бархат, то металл.

И я себя держал
Свободно
и дрожал,
Гусиной кожей впитывая строки.

И помню до сих пор
Тот васильковый взор
И те свободы первые уроки.

Напротив той церкви,
Где Пушкин венчался,
Мы снова застыли в строю.
Едим, как в то утро,
Глазами начальство,
Не смотрим на школу свою,
Отсюда, из сада,
Мы с песней, как надо,
Всем классом пошли под венец —
С невестой костлявой
На глине кровавой
Венчал нас навечно свинец.

А то, что у нас
Не по росту шинели,
Так это по нашей вине:
Мы попросту роста
Набрать не сумели,
Добрать не успели к войне.
Пускай неказисты,
Зато не статисты —
Мы танкам не дали пройти.
Мы сделали дело,
Мы — тело на тело —
Ложились у них на пути.