Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Все пространство столов заграбастано западным немцем.
Худосочный восточный на травке жует бутерброд.
Что касается нас, получивших под мякоть коленцем,
Нас — в музеи, в музеи, мы самый культурный народ.
Что касается лично меня, у меня геркулес,
Лично мне безразлично, кому там скатерку стелили.
Старый волк, я уйду с геркулесом за пазухой в лес.
А черешню спилили.

На утлое бревно,
Подставившее бок
Сентябрьскому неясному теплу,
Присела стрекоза и часто дышит.
В ее больших сферических глазах
Задумчивость. Сидим бок о бок.
Мне некуда спешить, ей некуда спешить,
Сидим, и ладно. Все же иногда
Посматриваю: как там поживает
Моя соседка? И моя соседка
Приподнимает голову с вопросом.

Зачем Колумб Америку открыл?

Оса,
Набегавшись до самоуваженья
И вникнув (или сделав вид, что вникла)
В подробности поверхности ствола,
Блаженно моет морду по-кошачьи.

А рядом дремлет Ка́тица-бога́р.

Еще пожарник лапкой чистит ус.
Еще порой к нам прилетает муха
И тоже греется.
Еще паук
Выстраивает солнечную сеть
В пространстве между веткою лещины
И нашим общим капищем, бревном.

И сеть свою он строит так лениво,
Так нехотя, что вроде и не знает,
К чему она:
Уж вряд ли для того, чтоб нарушать
Идею ненасильственного мира,
Гармонию не-Ноева ковчега,
Плывущего неведомственным курсом
По воле волн,
По воле волн глухой крапивы.

Посидим на солнышке, будет нам загар,
Принесет нам хлебушка Катица-богар.
Катица-богар! Катенька-жучок!
Черного и белого дай нам на сучок!

Так вот зачем плетется паутина —
Чтоб в небе полетать,
Чтоб улететь на небо
И хлеба принести всему бревну!
Так вот куда наш ствол, наш утлый плот,
Наш славный челн, летучий наш голландец
(«А это, извините, Левитанский»,—
«Катитесь вы!»),— так вот, я говорю,
Куда летит безумный наш Икар
По воле волн глухой, как мир, крапивы.

Божия коровка!
Полетим на небо!
Но Катица-богар все спит да спит.
Зато пожарник
По-прежнему усердно чистит ус:
Пожарники не спят, они — дежурят.

И все-таки здесь кое-что неясно.
Когда я был моложе лет на сорок,
Пожарников солдатиками звали.

Зачем Колумб Америку открыл?
Зачем и кто
Клопу менять название надумал?
Иль дело в том, что, отслужив свой срок,
Былой солдат в пожарники подался
И ныне служит скромно и бессрочно
Неявственному солнцу сентября,
Идее ненасильственного мира
На поприще неведомственных волн
Глухой крапивы?

Прости, что я море люблю в окуляр микроскопа,
Но как он хорош, этот бойкий, веселый планктон!
Как взгляд археолога греется прахом раскопа,
Так мой в теплой луночке тонет, а бездна — потом.

И мелкая сволочь, с космическим ужасом споря,
Врывается весело в светлое поле на миг,
И прежде чем море живое исчезнет из поля,
Мы что-то друг другу успеем сказать напрямик.

У одного христианского философа,
Решавшего свои проблемы
За двести с лишним годочков до нас с вами,
Я нашел замечательное суждение
По вопросу, который меня давно занимает.

«Отчего болит душа?» —
Спрашивает ученый богослов.
И ответ дает такой:
«Душа болит — от мыслей».

И вправду, мои золотые, и вправду — от мыслей!

И долго листал я труды скородумного старца
В надежде узнать, ну а мысли-то, мысли откуда,
Но не было знака.

Зато мне попалось
Еще одно славное место,
Которое, верю, заденет и вас за живое.

«Милостивый государь Иван Иванович! —
Пишет мыслитель доверенному корреспонденту.—
Бога ради, постарайтесь о шубке ярославской.
Зима идет, а старость давно уже пришла.
Надобно для нее теплее и легче,
Да сия же купля и по нищенскому моему капиталу.

Если ж умру,
Тогда приятели не допустят бранить меня, мертвеца
Заплатив за меня должок,
Который один только и есть».

И вправду, мои золотые, и впрямь заплатили б!
И вот что особенно ценно —
Что бог-то помянут по делу,
Не то что у праведной прорвы иных скородумов,
Которые так раззвонили гипотезу бога,
Что срам, да и только.