Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

И белая ночь стала черной, учтите,
И Белое море черно временами,
Зато — снегопады; зато в общепите
Интимностью пахнет и кормят блинами.

И черные ветви карельских зимовщиц
Мне моря не застят, как застили летом
Тому, кто сидел в этом кресле и морщась
Укутывал ноги профессорским пледом.

А море, положим, черно временами,
Но Белое все ж оно, как ни вертите,
А это — до смерти; не все ж между нами
Двойная казенная рама, учтите.

Так раскалывает небо сверхкакой-то самолет,
Что и скалы расколола сверхударная волна,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потек, потек и вытек неродившийся птенец.

И стоит простоволоса расщепленная сосна,
Не поймет, не понимает, что расколота она,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потек, потек и вытек неродившийся птенец.

Так мечтала мать о сыне,
Так хотелось бы сосне
Погудеть в небесной сини,
Уподобиться струне;
Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться…

Нет ни птицы, ни водицы, ни красавицы змеи,
А что было — раскололось, так-то, милые мои.

Северной ночью светло от полярного света,
Зыбкий и грозный, он в мерзлой завис вышине.
Ладно, любуйтесь, а мне отвратительно это,
Физика эта — она омерзительна мне.

Я ненавижу всю эту небесную лажу,
Ложные эти, подложные эти миры!
Здесь, пока живы, я все наши беды улажу,
Там не заткну ни одной своей черной дыры.

Ночью бесслезной черно у Полярного круга.
Кружки поставлю, заправлю питьем огневым.
Сяду над кружкой, увижу над кружкою друга —
Прежним увижу, вальяжным, отважным, живым.

Дай не пущу, задержу световые лавины —
Чуждые эти, не наши с тобою огни!
Черною ночью на черные сороковины
Чувствую шкурой, как ломятся в двери они.

Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела,
Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара,
Гагара из перьев, из теплого пуха, из бренного тела,
Но также из песни — и песню полета крылами слагала.

Летела гагара над чистым пространством, над мирным
простором,
Над Марьиной Коргой, семью островами, косою,
лесами,
И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором,
Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи.

А пятнышко туши на чистом пространстве поморского
шелка
Вдали размывалось, а песня полета едва различалась,
И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей
без толка,
И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже
не стучалась.

Стучи, машина! Курс норд-вест!
Чупа вовек не надоест,
Чупа — столица наших мест,
В ларьке сметана.
Куда ж нам плыть, как не в Чупу?
Плывем с Чупою в черепу,
И тает иней на чубу
У капитана.

Привет Чупе! Чупа — приют,
Чупа уютней всех кают,
Бичи печально соки пьют,
А ну, плесни-ка!
В Чупе светло и без движка,
Куснешь с дорожки пирожка,
А в нем морошки с полмешка,
А в нем — брусника.

Чупа — черта, сиди и пой.
А что там дальше за чертой?
Как нас погладят за Чупой
Шершавой лапой?
В Чупе в кино идет «Чапай»,
А всё ж на станцию ступай,
Билет чупейный почупай
И к югу ча́пай.

Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.

Раздобыли по знакомству то ли случаю
Кубатурку без ковров и покрывал,
Дали вытянуться телу, дали Слуцкому
Растянуться, дали путнику привал.

А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.

С чем покончено, то галочкой отмечено,
Что продлится, то продолжится само,
В канцелярию любезного отечества
Все написанное загодя сдано.

И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Черный снег лежит по крышам и дворам.

Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.