Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Да, мир безумен, и болезнь проста.
А я — я был футбольного трибуной.
А ты спросила медленно: «А та —
Та мегатонна, кто ее придумал?»

А я ответил: люди. «Но зачем?!»
Зачем… Зачем я раб пустого звука?
Зачем тщета моя важнее, чем
Беда твоя, и боль твоя, и мука?

Зачем я так беспомощно стою
С таким тупым бессилием во взгляде,
Когда, вложивши голову свою
В мою ладонь, ты просишь о пощаде?

— Почтальонка, почтальонка,
Тяжела ль тебе сума?
— Тяжела моя сума.
Все газеты да газеты,
Дотащу ли их сама…

— Почтальонка, почтальонка,
Далеко ль тебе тащить?
— Тяжела моя сума.
Все журналы да журналы,
Стопудовые тома.

— Почтальонка, почтальонка,
Обошла ли все дома?
— Обошла я все дома,
Разнесла газеты-письма.
Тяжела моя сума.

— Почтальонка, почтальонка,
Ты снимай свою суму.
— Не могу снимать суму.
Там на донце похоронка —
Не могу читать, кому.

Похоронка, похоронка,
Серый камень на груди,
Стопудовый на груди.
Говорила баба Настя:
В почтальонки не ходи…

Нет, я не жаворонок, я
Другой, я сплю неутомимо,
И дочерь певчая моя
Отнюдь не-жаворонок, нет,—
Как я, будильником гонима,
Но только в школу и чуть свет.
А нынче лето и суббота!
Сова, не это ли свобода?
Вставай, сова моя: обед.

А за полночь не у камина —
У печки, солнышка ночей,
В своей, не чьей-нибудь избенке,
Хоть юридически в ничьей,
Глядеть в огонь неутолимо…
Нет, мы не жаворонки, нет!
(Какой секрет в большом совенке?
Каким я солнышком согрет?)
Ложись, сова моя: рассвет.

По причине ветхости Завета
Не могла постичь Елизавета
Темных мест в законах бытия
И просила у него совета;
Он присвистнул: милая моя!..

Но в письме ответствовал учтиво:
Так и так, мол; никакое чтиво
Не поможет, да и ни к чему,
Но туман рассеется на диво,
Если дело поручить уму.

Я не зря уму слагаю оду,
Книга застит, ум дает свободу,
Свет познанья — промысел ума,
Ум всесилен, если знать методу! —
Пусть княжна попробует сама.

— Что ж, начнем,— ответила Гаага;
Ах, была, была в княжне отвага!
Промелькнуло несколько веков,
Результат известен: ум-то благо,
Да благой порядок бестолков.

Нам совет дает мудрец наивный,
Но в орлянку царь играет гривной
Где и что зависит от ума?
Ум бессилен, даже самый дивный,
Потому что властвует чума.
Но какое чудо — письма эти!
Так писал Рене Елизавете,
Как ни разу в жизни никому.
Не читайте старых писем, дети,
Не ищите помощи уму.

Ум велик, но бытие на грани,
И в Гааге, где цвели герани,
Те же мрак, безумство и распад,
Тот же сад — и бункер на охране,
Где княжна гуляла в листопад.

И княжну молва из дома гонит,
И мудрец в предсмертной муке стонет,
И опять чума плодит чуму;
Ум всесилен — только судно тонет,
И нигде не светит никому.

Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя
Печальнейшею мечено печатью.
Мы сделали оружие, а это
К пещерному приводит одичанью.
И что бы мы теперь ни говорили,
Какие бы мы песенки ни пели,
Какие б мы ни брали псевдонимы,
А люди нам всегда с тобою скажут:
Вы Сахаровы, вот вы кто такие.

Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя
Загажено, к нему ярлык пришили.
Мы сделали оружие. И все же
Мы правильно с тобою порешили,
Что Сахаровы лезть должны из кожи,
Побольше себе взваливать на плечи,
Чтоб стало на земле немного легче —
Всем, каждому, и нам с тобою тоже.

Пеною волны брызжут в ладью,
Судно с орех, а какая каютина!
Выйду на волю, там постою:
Джинсы Петрушины, шапка Анютина.

Дети мои приодели отца,
Женщины мира котлет понажарили,
Братствует с ветром нега лица
В северном море, в родном полушарии.

Некая Вика прошлой зимой
Мне говорила, мусоля чинарище:
«Знаешь ли, кто ты, голубь ты мой?
Ты старикашка, но — начинающий».

Умная Вика, ты не права,
Я холодеющий, но — молодеющий.
То-то, голубка Токарева:
Ты не видала меня на воде еще!

Пусть поистерся, но потрясен
Тем, что маршруты мои не нарушены.
Чем я не викинг Джемс Паттерсон?
Шапка Анютина, джинсы Петрушины.