Фердинанд Фингер - Избранное

О детства милая пора, которая не возвратится,

Она ушла и не вернется никогда.

Ну, хоть во сне мне снова очутиться

Средь ребятишек нашего двора.

Хотя б во сне зайти мне в дворик детства,

Воспоминаньями, мой дорогой, к тебе прильну.

Взамен семидесяти пяти, тяжелого наследства,

Вприпрыжку я туда мальчишкой побегу.

И вот случился сон из детских книжек,

Но почему-то он немилосерден и суров,

В том дворике уж нет девчонок и мальчишек

А вместо них я вижу в детство впавших стариков.

Ровесникам

Как же хочется вернуться мне обратно

В тот далекий год сорок второй,

На Тверской в «Филипповской» вдруг оказаться,

Что семье моей была кормилицей родной.

Этот магазин построен был купцами,

Он «серебряного века» роскоши пример,

По стенам расписан мастерами,

Гениальности которых это не предел.

Потолки в лепнине, статуи и вазы,

Стилей смесь – барокко и ампир,

В том «серебряном» когда-то начинаясь,

Был построен булочная-магазин.

Трюфеля, конфеты Лондона, Парижа,

Монпансье и торты от «Дюрра»,

Кофе колумбийский и «Буше» воздушный,

А «эклер», «Наполеон» – как радовалась детвора.

Потолок, искусство – хоть в музеи,

И орнамент в золоте виньеток – только и всего,

А внизу теперь прилавок грязный – хлеба крошки,

Бублики засохшие на связке, больше ничего.

Пять утра – вся очередь на улице тиха,

Ждут, когда с Кремлевской шесть пробьют,

По пятьсот на взрослого и триста на ребенка

Через час по продуктовой карточке дадут.

Хлеб величиной с кирпич, два килограмма весом,

Нет пшеницы, он наполнен кукурузой и водой.

Под прилавком мальчик восьмилетний

Ждет упавшей крошки хлебушка одной.

На весах на грязных с птичьими клювами

Гири проржавелые рядком стоят,

Сзади продавщицы черными хлебами

Через час голодных женщин оделят.

Очередь такая же, как мать моя,

Только косточки, обтянутые кожей,

Смирненько стоят и ждут пайка,

Уж и на людей почти что не похожи.

Там старушки с таксами, и в шляпках ждут,

Веком недобитые и тишайшие интеллигенты,

Таксы, растолстевшие, с бельмами рядышком стоят,

И в одышке ждут открытия дверей момента.

Через много лет я понял, почему

Те собачки безобразно растолстели,

Им старушки отдавали часть пайка,

Ну, а сами-то не доедали и худели.

Сталин их мужей загнал в концлагеря,

Сыновья на фронте воевали.

И собачки для старушек были, как дитя,

Их от них чекисты, к счастью, не забрали.

Форма отвечает часто содержанью,

Но бывает вовсе и наоборот.

В данном случае ну, ничего не совпадало,

Роскошь по стенам и наверху,

внизу – изголодавшийся народ.

Часика так через три, через четыре,

При терпенье, при таких вот чудесах,

Двести граммов, слепленных из крошек,

Хлебушка оказывалось у меня в руках.

Этот пир – из всех пиров на свете,

Ну, какие там «эклеры» и «буше»,

Этот круглый и заветный хлебный шарик

Рай дарил – и телу, и моей душе.

Вот семьдесят прошло, я снова на пороге

Булочной «Филипповской» стою.

И о форме, отвечающей за содержанье,

Ничего теперь не говорю.

Вроде все на месте – живопись, продукты,

Все вокруг разглядываю, не спеша,

Сердце больно сжалось – я не вижу

Под прилавком крошки собирающего малыша.

Ровесникам-москвичам

Ну, как мне сделать самокат,

Что был всегда моей мечтою?

Для взрослых – это так себе пустяк,

А он во сне и наяву стоял передо мною.

Ну, как и где подшипники достать

В тот голод, холод, да война со мною.

Как с самокатом во дворе мне встать

Перед военною оборванною детворою.

И как металл достать, скобу согнуть

И дырки высверлить потом для шпонки.