Григорий Дашевский: Дума иван-чая

А нынешняя твоя:
только что за гроши
давала ночные уроки
анатомии собственной — нынче
золотой бахромой балахона штрихует себе тротуар.

Горничная сболтнет, что я-то была покрасивей,
или сходит ко мне
на могилу, положит букет —
за волосы к потолку,
и секут — молодую, старуху.

Ладно, хоть ты заслужил, больше не буду ругать.
Все-таки долго царицей
я была в стране твоих книг.

Песней Рока клянусь, у которой не сменишь мотива!
Пусть облает меня наш загробный трехглавый урод,
пусть гадюка засвищет над косточками над моими,
если сейчас я вру:
я любила только тебя.

Послушай: там сделано так:
мерзкая наша река поделена пополам:
берег гулящих один, у честных — берег другой,
и на лодках катают — на разных.
В одной — Клитеместра-дрянь
и эта, которая с Крита,
с дощатой куклой коровы.

Так вот: я в лодке другой — для честных.
Теперь ты мне веришь?
А лодка в гирляндах, в цветах.

Там блаженная гладит прохлада,
Елисейские гладит розы.

Нас там много, мы не скучаем:
танцуем в тюрбанах, трещотки, смычки.

Знаешь, я познакомилась с Андромедой и Гиперместрой,
они ведь с мужьями по совести жили.
Рассказывают про себя.

Андромеда, бедная, говорит:
видите синяки на руках?
Это от маминых наручников.
А скала была прямо лед.

А Гиперместра говорит:
сестры ужас на что решились,
а у меня духу не хватило —
не могу, и всё.

Так мы и лечим
посмертным плачем
прижизненную любовь.
А я молчу о твоих изменах.

Скоро пора уходить. Вот тебе порученья,
если ты не совсем от новой своей ошалел.

Первое: обеспечь мою дряхлую сводню
(она, между прочим, могла
тебя разорить — пожалела).

Дальше: пусть этой твоей
моя фаворитка не держит
зеркала, чтоб не пришлось
ахать: как хороша!

Главное: те, что мне,
ты стихи уничтожь:
хватит мной щеголять.

И наконец:
на кладбище, где Анио волной
деревьям ветви моет, где светла
слоновья кость в часовне Геркулеса

(да, прежде выполи плющ:
скрученной, жесткой лозой
он связал мои нежные кости)

— итак, ты на надгробьи выбей надпись,
достойную, но краткую — такую,
чтобы с шоссе ездок успел прочесть:

Цинтии златой
здесь схоронен прах,
Анио-река,
у тебя в гостях.

И не смейся над сном,
с того света сквозь честную дверь прилетевшим.
Сон, который сквозь честную, точен.

Ночью мы бродим кто где,
ночью — отпуск теням-арестанткам,
даже трехглавый урод спущен с загробной цепи.
А рассветет — и пора
обратно к летейским болотам.
Такой распорядок у нас.

И паромщик сверяет по списку
поголовье лодки своей.

Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне,
только мне. И тогда
тесно кости с костями сплетем».

После этих обид и упреков
сквозь объятья мои
вырвалась тень.

Генрих
Ты плачешь?

Семен
Просто так.

Генрих
Случилось что-то?

Семен
Так, ничего.

Генрих
Не мучь меня, скажи.

Семен
Я не хотел — мне страшно захотелось
стать коммунистом. Это как болезнь —
сильней меня.

Генрих
Так, может быть, пройдет?
Болезнь сдается, если мы приказы
ее не выполняем и о ней
никто не знает, кроме нас самих.

Семен
Я подал заявленье о приеме.

Генрих
Тогда прощай.

Семен
Нет, Генрих, погоди.
Ты смотришь так, как будто обвиняешь
меня в предательстве. Но разве в прошлом
году меня не отпустили вы
из нашего отряда? Я считал,
что я вполне свободен.

Генрих
Ты свободен.
Но у меня есть сердце, и оно
надеялось, пусть вопреки рассудку,
что ты, Семен, вернешься к нам, а ты
избрал иное.

Семен
Выслушай меня.
Так получилось. Я ходил в райком
без всякой цели — просто отдохнуть,
послушать то доклад, то сообщенье,
в которых столько ясности и правды,
не сознавая, что в моей душе
давно уже творится. Секретарь
райкома проницателен, как всякий,
кто никого не любит. Он заметил,
что я не пропускаю выступлений
пропагандистов; что дрожит мой голос,
когда докладчику я задаю
вопросы. И сегодня он прочел
то на моем лице, что утаить
не мог я, раз не ведал, что со мной.
И он спросил, хочу ли я вступить
в ряды, в шеренги — знаешь сам.