Дмитрий Лунин - Ночной прохожий

Во всем я хотел быть первым,
и не умел быть вторым.
Слышал, как треплет ветер
крыши жилых домов.
Жизнь, как мешок с поклажей,
к вершине тащил горы,
в дороге попутно общаясь
со стаями облаков.

Не требую даже сдачи,
хотя за грехи плачу.
Я жил рядом с вами, люди,
по тем же ходил дворам.
И если однажды ветром
задует мою свечу,
то знайте, что это просто
настала моя пора.

Я вспоминаю: лишь прикрою веки…
Чудесный год мы прожили с тобой,
ты возвращалась из библиотеки,
когда я возвращался из пивной.

Привыкшая к заботам и квартплате,
подруга дней, мой рыжий идеал,
ты у плиты маячила в халате,
а я стишки за столиком кропал.

Я был поэт, а чистить умывальник,
не мог я, как и в стену вбить гвоздя.
Курить предпочитал я только в спальне,
тебя вонючим дымом изводя.

С утра тебе опять в библиотеку,
потом в аспирантуру и т. д.,
а я вальяжно шел на дискотеку,
чтоб раздобыть немного ЛСД.

Потом судьба подкинула вопросик,
я делал выбор, душу теребя.
Свой жизни образ так и не забросив,
осенним днем покинул я тебя.

Немало лет прошло, а стерва-память
твои черты заботливо хранит…

Ну что поделать,
если рифмы пламя
как лампа мотылька, меня манит?

Недавно ты письмишко мне прислала,
слизнул я по привычке с марки клей…

Я рад, что ты теперь женою стала.

И трижды рад, что стала не моей.

Писать поэтам нужно мало.
По молодости раздолбай
перегорит, как нить накала, —
Культура! Лампочку меняй.

Да ладно, если лампа. К ночи
сгорают даже фонари.
Ну, сочинил 12 строчек,
так ты присядь — перекури.

Не надо тут «быстрее», «выше»,
не торопись на пьедестал.
Другие за тебя напишут,
то, что ты сам не написал.

По дурости и я порою
строчил сонетов 30 в день.
Теперь лечусь от геморроя.
И опасаться стал людей.

Ты помнишь, как лицом был светел?
Взгляни теперь — каким ты стал.
В искусстве — только дым и пепел,
а не огонь и не кристалл.

Чтобы не выглядеть устало
и не насиловать печать,
писать поэтам
нужно мало,
а лучше — вовсе не писать!

Этот мир нарисован начерно
на бесцветном холсте времен.
Здесь бессмертье тому назначено,
кто до времени погребен.
Снова полночь руками взрезанными
щиплет комнат жилых уют.
Почему чем добрее Цезари —
тем всегда беспощадней Брут?
Кто истории крутит вертел,
от неистовства входит в раж?
В приглушенном мотиве смерти
никому не расслышать фальшь.
Этот мир нарисован начерно.
заполняет пространство мгла.
Слишком тихо и слишком вкрадчиво
сеют звуки колокола.
Никому не избегнуть участи
стать молчащим среди святых.
Так слова все застынут в ужасе
перед скопищем запятых.
Так стремление к добродетели
утечет как в песок вода,
и наивность проступит детская
в обещаниях «Никогда…»
Так однажды заброшу лиру я
как на псарню швыряют кость,
за никчемностью игнорируя
то, что прежде душой звалось.

Здесь все имеет острые края —
прикосновеньем пальцы окровавишь.
Покрытый пылью старенький рояль
никчемен из-за недостатка клавиш.
Здесь все часы торопятся назад,
отстукивая мерное стаккато.
Известие, что умер адресат,
приходит раньше смерти адресата.
Прочна твоей суровой жизни нить,
и, если не возникнет катаклизмов,
приговоренный к жизни будет жить,
пока не сдохнет от алкоголизма.

Не веря приметам,
в разбитое зеркало глядя,
лицо свое бреешь
слегка затупившейся бритвой.
Ты грустен,
как будто скончался в Америке дядя,
а ты в завещанье его
оказался забытым.

И как одинокий солист
в мироздания хоре,
ты напрочь лишен
благ всеобщего одобренья.

Так хочется
бритвенным лезвием
чиркнуть
по горлу,
и тем прекратить
со Вселенной докучные пренья,

и в этом поступке
хоть раз проявить свою волю!

Но с бритвой в руке
ты стоишь,
рассуждая пространно…