Эдна Миллей - Любовный хлеб

Шторм утих, и земля позабыла о нем. Деревья недвижны.
Под этим солнцем капли дождя высыхают быстро.
И снова усеяли берег сосновые шишки, которыми я
разжигала костер.
Но поникла листва.
В воздухе витает запах голубых вьюнков, одичавших
в этих краях.
Это утро — младенец.
Я больше море, чем земля. Мой угнетенный разум,
воспаривший
в штормовой ночи, так скоро не угомонишь.
Что бы я ни делала, мой разум смутно рокочет,
То приливая,
То отступая.
В штиль рядом со мной Средиземное море неумолчно
льнет к берегу, щебечущему птичьей стаей.

Детство — не то время от рождения до известного возраста,
когда человек, повзрослев, отметает все детское.
Детство — это царство, где не умирает никто
Из тех, кто для тебя что-то значит. Дальние родственники,
конечно,
Умирают. Видишься с ними редко или не видишься
вовсе;
Они дарят тебе конфеты или перочинный ножик,
И уходят. Хоть бы их вообще не было!
Умирают и кошки — лежат на полу, бьют хвостом;
И вдруг их шерсть становится дыбом —
Там, под шерстью, оказывается, блохи.
Бурые, блестящие, бывалые,
Перепрыгивают из мертвого мира в живой.
Берешь пустую коробку из-под обуви, но она для кошки
мала — больше ей не свернуться в клубок.
Нашлась другая коробка; хоронишь кошку во дворе
и плачешь.
Но спустя месяц, два, спустя год, два года не просыпаешься
среди ночи, зажав рот кулаком, не рыдаешь: «Боже,
о Боже!»
Детство — это царство, где не умирает никто
Из тех, кто для тебя что-то значит — матери и отцы
не умирают.
И если когда-то ты говорил: «Вечно ты лезешь с поцелуями!»
или
«Перестань, не стучи мне в окно наперстком!»,
У тебя в пылу игры еще оставалось время сказать:
«Мама, я больше не буду!»
Стать взрослым — значит сидеть за одним столом
с мертвецами, глухими, немыми, которые чая не пьют,
хотя и уверяют,
Что чай — такое утешение.
Спустись в подпол, принеси последнюю банку малинового
варенья — им хоть бы что!
Польсти им, вспомни, как они в тот раз хорошо говорили
с епископом, с попечителем бедных, с миссис Мейсон —
Их и этим не проймешь.
Завопи на них, побагровев, встань,
Рвани их из кресел за окоченевшие плечи,
Встряхни их что есть силы —
Они даже не вздрогнут, не засмущаются и повалятся назад
в кресла.
Чай у тебя остыл.
Стоя ты допиваешь чай
И уходишь.

Думаю выучить какой-нибудь красивый язык, для дела
непригодный; с головой уйду в работу.
Думаю выучить латинское название каждой певчей птицы
не только в Америке, но и где бы они ни пели.
(Нет, долой философию; бери то, что спорно — плосок
ли мир? едят ли летучие мыши кошек?) Роя все глубже и
глубже, может быть, я смогу изменить русло реки моего
разума, не поддающейся контролю и цели.
Желтоватой, бурной рекой течет мой разум, выходя
из берегов весной, снося мосты;
Река, усеянная галькой; сквозь камешки нет-нет да пробьется
чистая струя — вне курса и всяческих уз.
Глубже, глубже копну, а дойду до порогов — взорвусь!

Я влюблена в того, кому гиацинты дороже,
Чем я со своей любовью.
По ночам ему чудится шорох мышей полевых;
Сон бежит от него —
Он слышит, как мыши вгрызаются в луковицы его
гиацинтов,
Но не слышит, как тоска мне сердце грызет, как оно
обливается кровью.

Сначала разглядел мой взор
Лишь три холма да темный бор.
Чуть в стороне — залив, а в нем —
Три островка полукольцом.
Мой горизонт кончался здесь.
Его я оглядела весь,
Покуда не вернулась вспять,
Туда, где век могла б стоять.
Всего-то различил мой взор
Что три холма да темный бор.

Боюсь, что этот плоский вид
Меня навеки заточит.
Отсюда, где сейчас стою,
Мне кажется, я достаю
Рукой деревья, острова —
В плену у них дышу едва.

Но небосвод такой большой —
Во много миль он вышиной!
Что если б навзничь мне упасть
И в небо насмотреться всласть?
Неужто небу нет конца
Для вскинутого вверх лица?
Ведь есть вершина у небес.
Ужели — чудо из чудес! —
Ее я вижу?! Вот она,
Рукой моей рассечена!
И я, сумев небес достичь,
Победный испустила клич.