Давид Самойлов - Избранное

Представлен Зетову женой,
Он приглашался к ним на ужин.
Беседовал с ученым мужем,
Свои идеи развивая,
Тайком Алине ручку жал.
Его ученый провожал
И говорил жене, зевая:
— Да, этот Кломпус интересен,
Но все же слишком легковесен.
И много у него досугу…

Однажды в Тулу иль в Калугу
Профессор отбыл на симпозиум.
А Юлий вечерами поздними
Курировал его супругу.
Но тут, на сутки или двое
Решивши сократить вояж,
Вернулся в ночь профессор наш.
Затрепетали эти двое
(Наверно, рыльца их в пушку!),
Но Кломпус голосом героя:
— Не беспокойся! — ей сказал.
И сам в одежде минимальной
Он вышел на балкон из спальной
И пер по первому снежку
По городу на ветерку.
А как спустился он с балкона,
Не знаем мы определенно.
Он был герой. И дамы честь
Мог даже жизни предпочесть.

Итак, он полночью морозной
Спешил без шапки, без пальто.
Читатель спросит: ну и что?
Как — «что»? Схватил озноб гриппозный.
Потом, как ядовитый гриб,
В нем начал развиваться грипп
И вирус множился серьезный.
Антибиотик не помог.
Серьезно Юлий занемог.
(Я в медицине не знаток,
Чтоб описать болезнь детальней.)
Ему грозил исход летальный.

Читатель мой! Не будь жесток.
И легковесным не считай
Сюжет, которого итог
На гробовой подводят крышке.
И не суди, судить привыкши,
А дальше повесть почитай.

Снега, снега! Зима в разгаре.
Светло на Пушкинском бульваре.
Засыпанные дерева.
Прекрасна в эти дни Москва.
В ней все — уют и все — негромкость…

Но умирает Юлий Кломпус.
Нелепый случай покарал
Его за малые проступки.
И вот уже вторые сутки
Сам знал наш друг, что умирал.

Прозрачнее, чем отрок Нестерова,
Среди белья крахмально-выстиранного
Лежал он, отрешась от женственного,
В печальном постиженье истинного.
И с полным самообладаньем
Готовился к скитаньям дальним.

Над ним бильярдными шарами
Уж откивали доктора.
И завершиться нашей драме
Почти уже пришла пора.

На цыпочках его друзья
Дежурят в комнате соседней.
И курят в кухне и в передней.
И ждут, дыханье затая.
Алина, гибели виновница,
Приносит хворому компоты.
А Инга, главная храмовница,
Их принимает: где там счеты!

Но Юлий в свой уход печальный
Решил внести момент театральный,
И он пожаловал друзей
Аудиенцией прощальной
И самоварною элитой.
(Лишь «банго-бинго» знаменитый —
В этнографический музей.)
Друзей он в спальню призывал
И самовары раздавал.

Конечно, первым среди нас
Вошел Игнатий. Вышел.—
Да-с! —
Он тихо произнес с тоской,
Добавив с горечью: — Какой
Светильник разума угас!..

Собратья Мюр и Мерилиз,
Которых тоже вызвал Юлий,
Из спальни вылетели пулей
И из квартиры подались,
Разинув рты. И пару сбитенников
Они в руках держали вытянутых.

Все выходили от него
Смутясь, как из исповедальни.
И все не то чтобы печальны
Казались, но потрясены.
А самовары, что из спальни
Тащили в этом кви про кво,
Фуфырились, ненатуральны,
Как новоселье в дни чумы.

Растерянно стояли мы.
Растерянная вышла Инга
С роскошным самоваром «инка».
— Вот самовар… Он подарил…
Но, боже, что он говорил!..

О том, что им сказал больной,
Друзья молчать предпочитали.
Стожаров лишь полухмельной
Мне достоверные детали
Поведал. И, конечно, Инга
(На пять минут была заминка)
Сболтнула все начистоту.

Да я и сам, к больному призван,
Оттуда выскочил в поту
С огромным, трехведерным, медным,
Что лишь подчеркивал победным
Сияньем жизни красоту.

Да! Я недолго пробыл там
И все, что я услышал сам
(Как говорится, не при дамах)
И что сказали мне они,
Изобразил в иные дни
Я в трех загробных эпиграммах.

На Ингу:
Суперменша. Дрянь.
Ломака ты, а не артистка.
Знай, что твое искусство низко,
Как, впрочем, и твоя мораль.
В твоем ломанье скверный вкус.
Ты официантка в храме муз.
Бери-ка этот самовар. Его
Храни на память.

На Стожарова:
Обжора, пьяница, гуляка!
Кто ты такой? Пустой писака,
Что сочиняет на заказ
Нравоучительный рассказ.
Зачем живешь ты, раб почета?
С тобой и знаться неохота.
Но ладно, толстая свинья,
Вон самовар твой.