Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Героические речи
произносят все травести.
Но не хочет никто от Греча,
от Булгарина род вести.

Выпив квасу из холодильника —
ледяной был квас,
зубы ломил, —
обличают всё:
от будильника
и до спутника —
век им не мил!

Век,
из изб,
и пещер,
и хижин
перегнавший в отдельность квартир,
на тебя троглодит обижен:
обличает теплый сортир!

Похож был на Есенина. Красивый.
С загадочною русскою душой
и «с небольшой ухватистою силой»
(Есенин о себе). Точней — с большой.

Нечаев… Прилепили к нему «щину».
В истории лишили всяких прав.
А он не верил в сельскую общину.
А верил в силу. Оказалось — прав.

— Он был жесток.
— Да, был жесток. Как все.
— Он убивал.
— Не так, как все. Единожды.
Росток травы, возросший при шоссе,
добру колес не доверять был вынужден.

Что этот придорожный столбик знал!
Какой пример он показал потомкам!
Не будем зверствовать над ним, жестоким!
Давайте отведем ему аннал —

Нечаеву… В вине кровавом том —
как пенисто оно и как игристо —
не бакунисты, даже не лавристы,
нечаевцы задали тон.

Задали тон в кровавой той вине,
не умывавшей в холодочке руки,
не уступавшей никакой войне
по цифрам смерти и по мерам муки.

В каких они участвовали дивах,
как нарушали всякий протокол!
Но вскоре на стыдливых и правдивых
нечаевцев
произошел раскол.

Стыдливые нечаевцы не чаяли,
как с помощью брошюр или статей
отмежеваться вовсе от Нечаева.
Им ни к чему Нечаев был, Сергей.

Правдивейшим нечаевцем из всех
был некий прокурор, чудак, калека,
который подсудимых звал: коллега —
и двое (или трое) из коллег.

Тривиальность: все люди смертны —
очень скоро придет на смену
тривиальности: даже бог
крестных мук избежать не смог.

Место общее это бульвар.
Каждый там хоть раз побывал.
Самая большая банальность —
это длящаяся реальность.

Отступают оригиналы
в тень и вслед за тем — в темноту,
и выказывают анналы
утомительную простоту.

Стали старыми евреями
все поэты молодые,
свои чувства поразвеяли,
свои мысли — охладили.

Кто бродил Путями Млечными,
верен был Прекрасной Даме,
стали все недолговечными,
а не вечными жидами.

И акцент проснулся, Господи,
и пробились, Боже, пейсы
у того, кто в неба копоти
совершал ночные рейсы.

Холодная душа,
старательно держа
перо сентиментальное,
фиксирует метания,
фиксирует разлад,
фиксирует томление.
Ее, наверно, злят
то более, то менее
необходимость врать,
нужда в приспособлении,
ей, в общем, начихать
то более, то менее.
Писала бы стихи —
зря время бы не тратила —
о твердости руки,
о жесткости характера,
о том, что холодны
все чувства и стремления,
о том, что хоть бы хны
всё
более ли, менее.
Но принято — любить.
Заведено — сочувствовать,
и надо, стало быть,
такие чувства чувствовать,
и значит, надо мнить
такие только мнения,
не упуская нить:
то более, то менее.

Мы как белые журавли,
или как тасманийские волки,
или как пейзажи на Волге.
Нас сводили, сводят, свели.

Мир бегущий, спешащий свет
не желает подзадержаться,
посмотреть закат и рассвет
и стихи почитать с абзаца.

Без причины и без вины
нас затерло, свело, отставило.
Почему-то из этого правила
исключения исключены,

почему-то этот закон
повернуть хотели, как дышло.
Но не выгорело, не вышло.
Устоял и действует он.

Геологи всегда нужны,
географы всегда полезны.
Значения их для страны
ясны, их положенье — лестно.

Меж тем никто не доказал,
что неизбежен стих и нужен,
и важен, ну хоть как вокзал,
полезен, ну хоть словно ужин.

Уехать можно без стихов,
и даже далеко заехать,
и даже до конца доехать,
до точки,
можно без стихов.

Необходимости не первой,
на положеньи пустяка
стиха излишние напевы,
необязательность стиха.