Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Так в чем его непобедимость?
Какая в нем благая весть?
Последняя необходимость
в поэзии, наверно, есть.

Утихомирились, угомонились,
едва лишь только ветер стих,
застыли ветви.
В тот же миг
деревья тоже изменились.

Коловращенье, суматоха
в их черноту, в их немоту
вдыхали жизни полноту.
Сейчас ни выдоха, ни вдоха.

И отлетает не спеша,
неторопливо, как душа,
как знак исполненного срока
величественная сорока.

Коридоры судьбы
бесконечны, словно в Зимнем дворце.
Открываются
и закрываются двери.
Что же нас ожидает
в неминуемом все же конце?
То ли царская ласка, то ли царские звери?

Все же надо идти,
не оглядываясь по сторонам,
мимо точных служителей
нашей судьбы неотложной.
Мы получим лишь столько,
сколько положено нам
по какой-то наметке
запутанной, темной и ложной.

На похоронах не смеются,
разве только в душе.
Покуда раздаются
речи, мерно дыши.

И замеряй на правдивость
слезы или хвалу,
зная, что справедливость
тихо ждет в углу.

Утверждают многие кретины,
что сладка летейская струя.
Но, доплыв едва до середины,
горечи набрался вдосталь я.

О покой покойников! Смиренье
усмиренных! Тишина могил.
Солон вкус воды в реке забвенья,
что наполовину я проплыл.

Солон вкус воды забвенья, горек,
нестерпим, как кипяток крутой.
Ни один не подойдет историк
с ложкой
этот размешать настой.

Ни один поэт не хочет жижу
рассекать с тобою стилем «кроль».
И к устам все ближе эта соль,
и к душе вся эта горечь ближе.

Смерть вычеркивает, упрощает
и совсем легко, без труда
очень многих навеки прощает,
очерняет иных навсегда.

Мне она представит случай
снисхожденья немного добыть,
к категории несколько лучших
походя причислену быть.

Я покуда тяну тем не менее,
к репутации мертвого гения,
как она ни хороша,
не лежит покуда душа.

Куда-то голос запропал.
Был голос и куда-то спал,
свалил, как жар, и снегом стаял.
Был голос и меня оставил.

Могу сказать, и даже крикнуть,
и отшутиться на бегу.
Но не могу никак привыкнуть,
что петь я больше не могу.

Немь с хрипом, лязгом или визгом
сменяет потихоньку звень,
а голос как волна разбрызган,
как свет — он уползает в тень.

Тороплю эпоху: проходи,
изменяйся или же сменяйся!
В легких санках мимо прокати
по своей зиме!
В комок сжимайся
изо всех своих газет!
Раньше думал, что мне места нету
в этой долговечной, как планета,
эре!
Ей во мне отныне места нет.
Следующая, новая эпоха
топчется у входа.
В ней мне точно так же будет плохо.

Я был кругом виноват, а Таня мне
все же нежно сказала: — Прости!—
почти в последней точке скитания
по долгому мучающему пути.

Преодолевая страшную связь
больничной койки и бедного тела,
она мучительно приподнялась —
прощенья попросить захотела.

А я ничего не видел кругом —
слеза горела, не перегорала,
поскольку был виноват кругом
и я был жив,
а она умирала.

Человек живет только раз. Приличия
соблюсти приходится только раз.
Жить — нетрудно, и неуместно величие
подготовленных ложноклассических фраз.

И когда на исходе последнего дня
не попали иглой в ее бедную вену,
Таня просто сказала и обыкновенно:
— Всё против меня.

Жена умирала и умерла —
в последний раз на меня поглядела, —
и стали надолго мои дела,
до них мне больше не было дела.

В последний раз взглянула она
не на меня, не на все живое.
Глазами блеснув,
тряхнув головою,
иным была она изумлена.

Я метрах в двух с половиной сидел,
какую-то книгу спроста листая,
когда она переходила предел,
тряхнув головой,
глазами блистая.