Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Гекатомбы и армагеддоны
до и после,
но только тогда
индивидуального стона
общая
не глушила беда.

До и после
от славы шалели,
от великих пьянели идей.
В девятнадцатом веке жалели,
просто так — жалели людей.

Может, это и не годится
и в распыл пойдет,
и в разлом.
Может, это еще пригодится
в двадцать первом и в двадцать втором.

Смирно ждут автобус —
после смены все ведь, —
нехотя готовясь —
нечего поделать —
и к тому, что тесно,
и к тому, что душно
и неинтересно,
а вот так, как нужно.

Двадцать остановок,
тридцать километров
в робах и обновах,
с хрустом карамелек,
с шорохом газетным —
плохо видно только.
Тридцать километров
вытерпим тихонько.

А в окошко тянет
запахами сада.
Может, кто-то встанет:
я, наверно, сяду.
А в окошко веет
запахами леса,
и прохладный ветер
расчудесно лезет.

И пионерлагерь
звуки горна тычет,
и последний шлягер
мой сосед мурлычет.

И все чаще, чаще,
и все пуще, пуще
веет запах чащи,
веет запах пущи.
И ночное небо
лезет в дом бегучий,
и спасенья нету
от звезды падучей.

Старуха говорит, что три рубля
за стирку — много.
И что двух — довольно.
Старуха говорит, что всем довольна,
родила б только хлебушко земля.

Старуха говорит, что хорошо
живет
и, ежели войны не будет,
согласна жить до смерти.
Молоко
с картошкой
пить и есть в охотку будет.

Старуха говорит, что над рекою
она вечор слыхала соловья.
— Пощелкал, и всю хворь
сняло рукою.
Заслушалась,
зарадовалась я!

Пока столичные ценители
впивают мелос без конца,
поодаль слушают певца,
народных песен исполнителя,
здесь проживающие жители:
казах в железнодорожном кителе,
киргиз с усмешкой мудреца —
поодаль слушают певца.

Им текст мелодии нужней,
а что касается мелодии,
она живет в своем народе, и
народ легко бытует в ней.

Понятно им, что не понятно
для кратковременных гостей.
Что проезжающим понятно,
их пробирает до костей.

Убога местная эстрада
и кривобока без конца,
но публика и этой рада:
поодаль слушает певца.

А он, как беркут на ладони,
на коврике своем сидит,
пока стреноженные кони
жуют траву. Он вдаль глядит,
и струны он перебирает
и утирает пот с лица.
А он поет. А он играет.
А те, чей дух в груди спирает,
поодаль слушают певца.

Ненависть! Особый привкус в супе.
Суп — как суп. Простой бульон по сути,
но с щепоткой соли или перцу —
даром ненавидящего сердца.

Ненависть кровати застилает,
ненависть тетради проверяет,
подметает пол и пыль стирает:
из виду никак вас не теряет.

Ничего не видя. Ненавидя.
Ничего не слыша. Ненавидя.
Вздрагивает ненависть при виде
вашем. Хвалите или язвите.

А потом она тихонько плачет,
и глаза от вас поспешно прячет,
и лежит в постели с вами рядом, в
потолок уставясь долгим взглядом.

Хорошо заработать деньги.
Большущие!
Еще лучше — просто найти в траве
эти гривенники, терпеливо ждущие,
эту бронзу — по копейке, по две.

Если под ноги взглядываешь умеючи
и при этом больших новостей не ждешь,
ни за что не пройдешь мимо медной мелочи!
Никогда не пройдешь!

Замечаешь сначала, орел или решка.
Все равно, орел или решка!
Усмешка
от подарка не столь уж щедрой судьбы
проползает меж верхней и нижней губы.

В регулярном, как Петербург петровский,
мире
людям хочется и рублей,
и случайной мелочи, звонкой, броской,
и викторий гром,
и блеск ассамблей.

В мире жесткой плановой необходимости
и бредущих по расписанью ракет
хорошо из-под шкафа метлою вымести
запропавший век назад брегет.

Хорошо, что еще не списан случай
со счетов, не сброшен со стола,
хорошо
в традиции самой лучшей
иногда сказать:
была — не была!

Разговор зашел как гость,
словно в гости гость заходит.
Он зашел и не уходит,
хоть идет и вкривь и вкось.