Игорь Шкляревский: Я иду !

Ночами остро пахнут астры.
А марсиане
виновато
глядят на бледных астронавтов,
завидуя судьбе крылатой.
Эх, марсиане, марсиане!
Далекие, чужие люди…
Их недоступное
сиянье
нас больше ослеплять
не будет!
Сверкающие,
как ракиты,
свистя,
распластывая крылья,
рванутся
новые
ракеты
на недоступные светила.

Утром осторожно заныла тревога.
Вечером шепнула:
— Скоро что-то случится.
В переулки ночные
летели трамваи,
как мокрые ведра в глухие колодцы.
Вспоминая, как пахнут дожди и трава,
то бездумно пустой,
то с тяжелым уловом,
я мотался,
как сквозной неуютный
трамвай
по рельсам, уложенным кем-то суровым.
Почему-то хотелось заснуть на лимонах.
И от этого даже смешно становилось.
Что-то вспомнить пытался.
Кружился в туманах.
А тревога прошла…
Ничего не случилось.

Как будто облако упало.
Ударилось! Загрохотало.
Свалился на меня штамповочный,
окутал паром, как из прачечной.
Кричу
и голоса не слышу.
От удивленья хохочу.
Беззвучные штампую крышки
и прессом кулака стучу.
Но постепенно
привыкаю.
И глухота, и немота
проходят.
Мысли излагаю
движеньями руки и рта.
Вот я из цеха выхожу.
Бульдозер движется неслышно.
В киоске сигарет прошу.
И еле слышу:
— Тише… Ти-ше…
Трамваи звезды обрывают,
в глубокой синеве блестят.
Наверно,
музыка играет.
Наверно,
люди говорят.
Я начинаю делать жесты,
я улыбаюсь и шепчу…
Гляжу на удивленных женщин
и понимаю,
что кричу!

Слышу, как стучит сердце,
лают собаки, скрипит песок,
звенят льдины, гудят сети,
трещат багры и сочится сок.
По тонким стеклам
зеленый
сок
течет из обломанных «МАЗами» веток.
Третья смена —
грохот сапог!
Блеск застегнутых наглухо курток.
Все я слышу в такую ночь.
Вот любимой предательский шепот.
Ржанье звезд. Храп
и топот
совхозных коней.
И ребенка плач.
Стучат последние льдины.
Весна в забытьи,
в провалах,
в синих парах бензина,
в сонных глазах прораба.
Обрывки ассоциаций!
Ревущие мотоциклы!
Холодная трава
и предчувствие солнца!
И виски, гудящие, как молотилки.
Пишу и не знаю,
как стих окончить.
Начинаю нервничать.
Сосною
падаю
на постель!
Это апрель!
Это его смятенные ночи!

Я формовщик. Тяжелая работа.
Сам на себя смотрю с доски почета.
При галстуке. В костюме из шевиота.
Причесанный, подстриженный, что надо.
Шесть раз в неделю просыпаюсь рано.
Когда в сарае сипло кличет кочет.
Как на рогатине,
хриплю под краном.
Жесть на морозе,
как бересту,
корчит!
Я в раздевалке.
Разогнул одежду.
И к бункеру.
Проспал только однажды.
Напился —
кулаком пробил фанеру:
Ирина полюбила инженера.
Я формовщик!
Спокойней и без брака
на центрифуге отливать болванки.
91
Я делаю различнейшие формы.
Металл течет по глиняному горлу.
Как вдохновенье!
Формы заполняет.
Колышется и лица озаряет!

Апрель! Отдирают толь.
Вытаптывают пыль.
Вырывают ржавые гвозди.
Осторожно выносят гнезда.
Апрель!
Земля очумела!
Деревья хлещут фонтанами.
Автобусы опустели,
блестят колпаками стеклянными.
Краны раствор клюют.
Друзья проявляют странности.
В киосках
вовсю
цветут
обложки «Смены» и «Юности».
Апрель!
Сквозняк!
Водосток!
Надеюсь, люблю и верую.
Припадаю к сосне — висок
лупит в сырое дерево.

После разных черных работ
всей бригадой —
в общую,
в заводскую.
Срываем с одеждами тяжесть забот
и грациозно скользим в парную.
В парную!
Свекольный батя
обмахивается лениво.
Дымит заводская баня.
Качают насосы пиво.
Березой пропахли кости,
а мы еще хлеще хлещем.
Лопочем легко, как листья
под теплым июльским ливнем.
Дымясь, багровеет кожа.
Мы трем беспощадно,
дружно,
как будто мочалкой можно
не спины продраить —
души…
Мы медленно одеваемся.
Пьем пиво
и удаляемся
в завтрашние работы,
в завтрашние заботы…

Разбуженный водою,
просыпаюсь.
Шнурки — не развязать,
не разорвать —
пилю ножом,
нелепо одеваюсь.
И начинаю к утру привыкать.
Ага, апрель!
Он проявляет четко
киоски,
краны,
силуэты,
дым,
небрежно заштриховывает черным
и по краям хватает голубым.
Не думаю серьезно ни о чем,
чтоб не забыть,
как радостно сейчас мне.
В троллейбусе работаю плечом,
глотаю пар, спешу на мехучасток.
Стучу по гладким сухожильям досок
нагого
надвокзального моста.
Наверно тот,
кто очень рано встал,
для поздно просыпающихся
дерзок!