Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 1

Что мне Лазарь, что мне беды, а заслушался и я
Этой песни заунывной, как иного соловья.

Не слова мне пели: пело безголосое житье,
Засмотревшееся в бездну мировое бытие.

Старец нищий и старуха тосковали: где любовь,
Где земли, подъятой к счастью, нераспаханная новь.

Так легко они сплетали испитые голоса,
Будто с пеньем этой песни исходили небеса.

И улыбкою лучистой все морщины их цвели,
Будто нету лучше песни для людей и для земли.

Навеки в бронзу воплощенный,
Задумался над Русью ты.
Какой огонь неутоленный
Сквозь эти светится черты!

Какая сила в темном взоре,
Печаль какая на челе!
Увы! Никто нам не повторит
Твой облик в жизни на земле…

Промчалась жизнь твоя в теснинах
Нужды и тяжкого труда,
Но в самых низменных кручинах
Горела над тобой звезда.

Поэт! Задумчивое пенье
Сияющей души твоей
Вся Русь в великом единенье
Хранит, чем доле, тем святей!

Ты пел нам тишину лесную,
И быта сельского уют,
И степь зеленую, цветную,
Как птицы вешние поют.

Но муки, горе и страданье,
И без просвета, без утех
Несчастной жизни коротанье
Ты пел нам, пел — как человек.

Могучей воли взлет свободный
Сломила вековая тьма
И, как недобрый цвет бесплодный,
Поникла пред тобой сама.

Недвижна древняя стена
Твердыни мудрости, Софии,
Пять куполов на рамена
Свои воздвигнула она
По воле вечевой стихии.

И вся бела. Как снег чиста.
Лишь над Корсýнскими вратами
Спокойный Спас сомкнул уста —
Чернеют выпукло врата
И ангелами и зверями.

Кругом горели города
И дым несчастий подымался.
Но, величава и горда,
София стала навсегда:
Народ с ней тайно побратался.

Идет монах пузатый,
Сверкая булавой.
А Волхов, дед лохматый,
Качает головой:
«Куда, монах пузатый,
Идешь ты с булавой?

Иль сжег опять татарин
Твой теплый монастырь?
Иль ты, от скуки хмарен,
Бывалый богатырь,
Обапол пивоварен
Пройтись пошел в пустырь?

Ты в длинной белой рясе,
В веригах, босиком.
Тобой себя украсит
Любой купецкий дом.
А в буйном лоботрясе
Ты будишь грусть тайком.

Смотрю я, старый Волхов,
Качаю головой.
Скучаю втихомолку
О дали вековой…
А все же ты без толку
Тут бродишь с булавой!»

По берегам седой реки,
Не замерзающей зимою,
Лежат болота-старики
Под белой, доброй пеленою.

А за версту или за две —
Неугасающие свечи —
Монастыри на синеве
Горят, поставленные вечем.

Где топь легла, там город был
С далекими окрест Концами.
И тот же Волхов мимо плыл
С такими ж вольными речами.

Давно уж задремала жизнь,
И сгнили терема в болоте,
И слышится: «Аминь, аминь»
В тоскующей ее дремоте.

Позванивать колоколам
С былою силой надо ль ныне?
Замшенный Кремль, Софийский храм
Стоят далеко, как в пустыне.

И в Ярославовых рядах
Старуха толстая, как в сказке,
Разложит сласти на лотках
И дремлет, дремлет без опаски.

Но беляки седой реки,
Не обмерзающей зимою,
Как вечевые старики,
Шумят отвагою немою.

В зное шел слепец Литвою —
Пламя песен на челе,
Посох, мальчик под рукою
Да гармония в чехле.

Под колосьями томилась
Супесчаная земля,
Из последних сил делилась,
О покое не моля.

Избы мшистые чернели
То под небом, то у вод.
Сосны ржавые да ели
В редкий жались хоровод.

Ветер бегал, злой и жадный,
В желтом облаке песка.
Зорко ястреб беспощадный
Метил жертву свысока.

Долго шел слепец Литвою,
Да не ведал, не видал,
Что пустыней, чуть живою,
Темный путь его лежал.

«Не видать ли где деревни?» —
Он спросил поводыря.
Подымалась силой древней
В нем певучая заря.

И, махнув рукою строго,
Чтоб к обочине подвел,
Сел он тут же, над дорогой,
Снял с гармонии чехол.

Наложил персты как надо,
Растянул, взыграв, мехи
И запел с тоской-усладой
Заунывные стихи.