Петр Вегин - Серебро

Ясно и чисто во мне —
словно сижу под смоковницей.
Дети растут во сне,
взрослые —
в бессонницу…

Что хочет и не умеет
сказать береза,
в чем жаждет и не решается
покаяться человек,
все говорит великая
русская проза —
это ее призванием
было, будет вовек.

Что ищет душа человека,
напарываясь на стрессы,
чего не может увидеть
дальнозоркий звездочет,
находит и открывает
отечественная поэзия.
Великая проза эпиграфы
из нее берет.

Дороги, которые нас выбирают, Алеша,
прекраснее тех,
по которым и мы могли бы пойти.
Сильно прнтяженье земли,
но сильней — гравитация прошлого:
влияет на все наши чувства — их больше пяти.

Как сказано точно:
судьба и на печке отыщет.
Да сбудется все, что нам суждено!
И страшно, Алеша, и сладко, дружище,
что Будущим нынешнее определено…

Андрей, такие ягоды у нас,
что бабушкиным можно гребешком
вычесывать из трав и — про запас.
Вставай, Андрей, по ягоды пойдем.

Особенно в окопах — поросли
окопы земляникой молодой.
Ей кланяются люди до земли.
Поклон тому, кто этой стал землей.

Как сделать жизнь
пристанищем любви?
Примет прекрасного все больше с каждым днем.
Сильнее пулеметов — соловьи.
Андрей, вставай, и по стихи пойдем.

По ягоды и по стихи, Андрей,
по речкам вброд, по пыльным перепутьям,
не под землей, а по земле — скорей
вставай, Андрей, ты страшно перепутал.

Мерцают нестинарские костры.
Вспять не течет Дунай под Измаилом…
Две наших родины,
как две родных сестры,
устали плакать
над твоей могилой…

Во мне умирает прозаик,
увидевший белый свет
пронзительными глазами —
как не увидел поэт.

Паденья и взлеты эпохи,
страстей и ошибок замес,
кто дьяволы и кто боги —
увидел он без завес.

Но душу его пронзает
судьбы беспощадный стилет…
Во мне умирает прозаик.
Его отпевает поэт.

Нелегок труд проводника —
зимой посредством кипятка
оттаивать клозет и краны.
Три мужика-боровика
всю ночь валяют дурака
и дуют водку, басурманы.

Земля мала, да велика —
от городка до городка,
от Сахалина до Урала…
Ни сына нет, ни сундука,
найти хотела мужика,
да, видно, долго выбирала.

«И я б могла в столице жить,
одежды модные носить. —
Она задумчиво закурит. —
Но так сложилась жизнь моя,
что вся страна — моя семья,
и камчадалы, и якуты…»

Крепка заварка для чайка,
и жизнь невыпито-крепка.
Мы все в ней — действующие лица.
Дай бог, чтоб мог сказать и я,
что вся страна — семья моя,
как это мыслит проводница.
Она проводит нас: «Пока!

Не отлежи себе бока.
На полке жестко — в жизни жестче».
И светится издалека
ее точеная рука,
сжимая желтенький флажочек…

Проколов колесо,
вы спешите с утра
в мастерскую, где, изощряясь в остротах,
молодые вихрастые мастера
скажут вам:
«Осторожно на поворотах!»

Я люблю мастерство человеческих рук,
работяг трудовую мирность.
Не беда, если вдруг
надломился каблук.
Нy а если душа надломилась —

сдайте душу в ремонт,
если в ней дыра,
в мастерскую поэзии,
боль не утаивая,
там работают волшебные мастера —
Пушкин, Хлебников, Есенин, Цветаева…

Белоснежнее ангельских риз
каждый день на хирурге халаты.
Выпрямляя горбатую жизнь,
сам хирург стал горбатым.
Горб его —
как рюкзак за спиной,
под завязку набитый уродством…
Распрямленною красотой
хирургия эта зовется.

К нему очередь — лет на пять —
многогорбая верблюдица.
Нету времени выпрямлять
всех, желающих распрямиться!

А недавно одна пришла,
вся в слезах виноватых:
«У меня горбата душа…»
Всполошила палаты.

Я скажу о прогрессе страны:
больше в будущем нету награды —
все прекрасны
и все стройны,
лишь хирург
и художник горбаты.