Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

теплится и точит свет печальный,
но и та – сощурься да прикинь:
то ли новый аппарат летальный,
то ли восходящая Полынь.

И ближний, с лодкою вверх дном,
пригрезился – и дальний берег.
И свет в оконном и дверном
проемах, золотистый перед
заходом. И во мгле звезда,
безлюдная планета страсти.
И мысль, что эта красота
мир не спасет, но вечер скрасит.

Дозволь хоть помечтать о ней,
поре прозрачной, дальнозоркой,
где на пологом склоне дней
играет сохлою осокой
озёрный ветер. И хотя
я жил старопечатной книгой,
дом, где собака и дитя,
пропах грибами и черникой.

Пожелтели и пожухли
листья книги записной.
Гой вы, каменныя джунгли,
где тут выход запасной?

Аз не ведаю, который
час ли, день, а может, год
вкруг соснового забора
на следах своих шагов,

меж наполненных плевками
алюминиевых пней
я точу подножный камень
сталью обуви своей,

высекаю каблуками
из гранита васильки —
и кружу, ведом лукавым,
василиском городским.

Я один. И остальные
из асфальтовой реки
отхлебнули и, хмельные,
разбрелись, как грибники.

Разбрелись – и всё, как в воду.
Где они? Ищи-свищи.
То-то ветр высоковольтный
воет аки тать в нощи…

Вот, зеленый свет завидя
и приметивши просвет,
хлопаю глазами, выйдя
на Лесной проспект.

Пропади! Машу руками,
но опять качусь, как ком.
Но опять хожу кругами,
этой нечистью влеком.

Холостые обороты.
Авангард или обоз?..
Снова на свои блевоты
возвращаюсь, аки пёс.

Мы без греха. И всяк из нас при камне:
за пазухой, на сердце и в печенках.
И кажется, что в почке тополиной
не лист, но камень, что зовут нефритом.
Должно быть, город – родина камней.

В ушах, на шеях, даже на зубах,
под бронзовыми с зеленью стопами
и под ногами смертных пешеходов —
повсюду камни; каждый встречный с камнем.

И кажется, что мы пророка ждем.
Да и не одного: у нас достанет
камней на целый легион пророков.
И мы спешим, друг друга оттесняя,
в борьбе за право первого броска.

Давно зима такою злой,
такой обильной на коварства
не сказывалась. Над землей
малиновое солнце Марса.

Мой пёс у батареи спит,
а на дворе собачий холод:
синица в форточку летит,
и волки забегают в город.

Опять земля больна зимой,
опять наслало небо порчу.
И ртуть рубеж тридцать седьмой
преодолела этой ночью.

А запоздалая заря
едва ли родственна богине
головогрудью снегиря
свидетельствуя об ангине.

Или о хворости иной,
не менее ее метельной.
И ветреной, и ледяной.
Но, смею думать, несмертельной.

Недаром – чаемый симптом! —
как санаторники на юге,
воркуют голуби о том,
рассевшись на чугунном люке.

Блочно-панельные коробки
из-под людей. Моток веревки.
Древесна ветвь и полынья…
Но чем-то новым полон я,
когда по первому ледочку
под сенью стынущих дерев
прогуливаю пса и дочку
(вся кровь от крови и пся крев).
О Господи, как мы везучи!
Вдвоём. А в сущности, втроём.
Забуду цинковые сучья
и оловянный водоём.
Ах, шубка снежно-золотая
и голубой комбинезон! —
лишь вас увижу, воскресая
(хоть и не буду вознесён).
Они бегут. Какая страсть!
Я жив. Спасибо за науку.
И красный мяч собачья пасть
кладет в протянутую руку…

О, крепнущее с каждым часом
хитросплетение корней,
которыми ты с почвой связан
(чтоб не сказать: прикован к ней)!
Язык, могилы и потомство, —
три цепи, корня и кита,
три послуха, согласных в том, что
твоя божница не пуста.
О, глина ржавая и камень,
о, пух и прах земли родной!
Отсюда – лишь вперёд ногами
или с руками за спиной.
Но и сопровождаем воем
или задумчивым конвоем,
не разминёшься с почвой той —
разве почиешь под водой.

Сапог железных десять пар
разбив о тот кремнистый путь,
Психея, легкая, как пар,
ты и сама железной будь!

Стальной, моя голубка, стань!
И глядя прямо, а не вверх,
свиньей постройся и тарань
свой железобетонный век!