Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

И через собственную хлябь,
явив неслыханную твердь,
без страха отправляйся вплавь,
теперь – бессмертная, как смерть.

Тебе, влюбленному туземно
в салатно-золотой стог сена,
завидую, тишайший колорист!
Полуоттенки гомеопатичны,
но как врачует наши души птичьи
твоей аптеки полновесный рис!

Куда мне, живодёру-аллопату!
Теория моя – сплошной изъян,
а инструмент походит на лопату,
которой роют худшую из ям
с Иеронимом-Питером на пару
(вот мой изобразительный предел
Прекрасного)… А ведь и Ренуару
иное уступить бы не хотел!..

Увидя волка в драной волчьей шубе
и волчьей маске из папье-маше,
– Mon cher! – ему сказал я, – с удивленьем
гляжу на Вас. Верней, на Ваш костюм.
Что Вас подвигло вырядиться так?
Ведь овцы Вас и за версту признают.
Но воздавая искренности Вашей,
бараниной едва ли угостят.
Добро бы Вы натуру преломили
и к вегетарианцам подались.
А так… я, право, недоумеваю,
к чему весь этот псевдомаскарад?..

– Ах, юный друг! – ответствовал бирюк
(а был меня моложе лет на десять), —
Я тоже неприятно удивлён.
Такая лень и неуменье думать
в вопросе Вашем… Впрочем, сделав скидку
на юность и неопытность, скажу.
Любой баран (и Вы тому пример!)
прекрасно знает про обыкновенье
волков ходить на дело, обрядясь
в мутоновые шубы и дублёнки.
А потому любой баран, завидя
в родной отаре чуждое руно,
немедленно тревогу поднимает.
Он помнит про данайского коня
и потому с опаскою взирает
на каждую паршивую овцу,
её переодетым волком числя.
И тем скорее движется к концу!..

Я выхожу из лесу не таясь.
Небрежным жестом маску поправляю.
Одёргиваю шубу. Но ступив
шага четыре – встану и стою,
как вкопанный, на облако уставясь.
Зачем, Вы говорите? А затем,
чтобы баран от первого испуга
оправясь, мог спокойно осмотреть
и грубую картонную личину,
и молью израсходованный мех.
И убедившись в том, что перед ним
не натуральный волк, но в маскарадном
костюме волка Некто (а кому
как не овце рядиться в шкуру волчью?) —
заблеяв, по горам и по долам
он сам ко мне направится, баран!

Плохие зубы и воловья
посадка черепа. И мга
очей, глядящих исподлобья
на всякого, как на врага…
Но стану близорук и вежлив:
– Какая встреча! Сколько лет…
И не замечу этот плеши
не покрывающий берет
и это ухо восковое…
Но только, Боже, помоги,
чтобы, забывшись в разговоре,
не глянуть вновь на башмаки.
Как рыба с головы гниёт,
так человека с головою
такая обувь выдаёт
на пытку говорить с тобою.
И пусть густою трын-травой
иные затянуло бреши,
но перелёт трансмировой
от Снегирёвки до Скворешни…
Увы, неогранённый перл
обязан кончить стеклорезом.
И кто бы о тебе ни пел,
та пресса уж давно под прессом.
О нет, я не забыл о Боге
и просветлении от мук.
Но эти скорбные опорки
и перекошенный каблук!..
Но снова шевелятся в луже
шнурков крысиные хвосты…
И пусть я стану втрое хуже,
но только не такой, как ты!
Свои болотные, по пуду,
снести в ремонт потороплюсь…

Я никогда таким не буду.
Но в зеркало смотреть боюсь.

Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!
(Я-то знаю, проклюнешься, о неподвластная слову!
Я-то знаю, спалишь прошлогоднее сено-солому!
Я-то знаю…) И всё-таки, если обидел, прости!
Просто дело к весне. Но её Золотая Орда,
не иначе, в степях евразийских побита морозом.
Просто тридцать седьмая моя не торопится что-то сюда —
не иначе, в Днепре захлебнулся её Drang nach Osten.
Вот и злюсь, говоря: дотянуть бы до лета, а там…
Вот и злюсь, как законный наследник сенной лихорадки
(ибо если судить по болотистым нашим местам,
то с чем с чем, а с травою всё будет, конечно, в порядке).