Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Семь… во всё кукушье горло.
Восемь… девять… Божий дар…

Десять… Нет, пожалуй, хватит.
Вот уже который срок
сменщик пьян – сижу на вахте,
трон не больно-то высок.
Стерегу «Доску почета»,
стены, крышу, что течет, да
лужу желтую в меже,
там, где пол. Где «М» и «Ж».

Птица, нет бы вам уняться,
нет бы посидеть молчком.
Восемнадцать… девятнадцать…
двадцать… Партия. Очко!

Из долины – с пыла, с жара —
всяк в прохладу норовит,
где в снегах Килиманджаро
караулит нас плеврит).
Перевал лежит в тумане.
Красота – как в синема.
Тяжек воз воспоминаний,
лошадиных сил – нема.
Руки-ноги онемели.
За душою – кирпичи.
Не томи, не мучь, не медли, —
ты всё пела? Замолчи!..

В тупике истории гражданской,
где-то между небом и землей,
в паузе меж холею и таской,
кем-то между птицей и змеей,
я (de facto разорвали волки,
но de jure будучи в щенках)
кой-какие подвожу итоги.
А они – меня. Да еще как!

Что я делал? Разведу руками.
Небеса чухонские коптил.
Да еще двумя-тремя строками
городской фольклор обогатил.
Достигал, возможно, и вершин.
Впрочем, не цитирую, неловко…

И поочередно пережил
Лермонтова, Пушкина и Блока.

Полузатопленный дом-корабль.
Полузабытый гневливый Бог
недотопил его, недокарал
затем, чтоб я видеть мог
крысу, бегущую по волнам
лужи: не знаю – от нас ли, к нам?
Ибо как раз параллельно окну
зверок не идет ко дну.

О нет, я не хочу, как ты,
о юный Чаттертон,
как пьяный – поперек тахты
лежать с открытым ртом.

Художник правдой пренебрег
укладывая – вдоль.
Хотя что вдоль, что поперек,
горька сия юдоль:

гигиеничный тюфячок
в каморке угловой,
неголубая кровь течёт
на бархат голубой…

Ты мне годишься в сыновья,
какой меж нами спор?
А ну-ка, пьяная свинья,
встань и возьми свой одр!

Встань! И иди, незрелый псих,
в бардак или собор.
Глядишь, в одном из пунктов сих
и встретишься с собой.

Встань и иди, куда скажу,
но через двадцать лет
вернись – и сам тебе вложу
в ладошку пистолет.

Это коллекция помарок,
это букет неврозов…
Вот как выходит,
а я-то хотел всего лишь
выращивать антимонии
в своей голове садовой.

Это пик, а верней, тупик,
поставленный на попа,
где героический сокол в полете
и конический цоколь в помете.

Это час, когда поцелуй
означает и все остальное,
и колотится сердце-зверок о стальное
ограждение клетки грудной,
как утопленник – головой о берег родной.

Я своё отсидел в ките
и ни разу не поднял хипеж.
Я сидел, сколько Ты хотел.
А теперь отпусти мя в Китеж!
Благо вот он, во всей красе.
И не за морем – в шаге с моста.
Не совсем же я оборзел,
чтоб проситься у Бога в Бостон.

От изжоги, что после восточных сластей,
пить английскую соль из обеих горстей…

Только, кореш,
какой уж Колридж!

И вот-вот,
какой там Вортсворт!..

Ворочайся-ка восвояси
да ворочайся-восвиняйся.

Когда Бог-Отец был совсем юн
и не помышлял о Сыне,
в Китае, при династии Сун,
боюсь утверждать про сине —
матограф, но лет примерно за трис —
та пятьдесят до Адама
придумали и бумагу, и рис.
А порох, тот и подавно!

Вот, по слову Божьему обобран
(или повторяется Исход?),
вслед этрускам, амореям, обрам,
долгий составляющим эскорт,
скачет, перекошен от обиды,
бедуин на лысом ишаке
мимо усеченной пирамиды
с мумией в кургузом пиджаке.