Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Вплетает, что ни день,
искусник-водомет
златую канитель
в белесый небосвод.

Что ночь, то фейерверк
в падении косом
льет яхонты на мех,
рубины на виссон.

Усердно коренясь
во глубь чухонских глин,
хотя и занят князь
постройкою руин,

но крыши над главой
прилежных поселян
соломою златой
взор княжий веселят.

Какие высокие своды
возвел нам осьмнадцатый век,
столетье единой свободы,
к которой готов человек;
не той, что внушает надежды,
а царства купает в крови, —
свободы – от нашей одежды,
свободы – для нашей любви.

Однако я слогом высоким
увлекся. Пускай не любви.
Лукавым он был и жестоким —
изменой ее назови.
Иль в честь той Блудницы Великой —
на пышных плечах горностай —
утехой, амурной интригой —
как хочешь, ее называй.

Но тьма воспаленной Европы
в высокое льется окно.
И наши убогие робы
лежат в беспорядке у ног.
Изменой, утехой, усладой —
как хочешь… но полнится стих
и медом круглящихся лядвей,
и солью предплечий твоих.

А впрочем, я снова съезжаю
на оды возвышенный слог.
Как будто резец над скрижалью,
а не карандаш да листок.
Но как высоки эти своды!
Пред ними все стили низки,
когда кроме этой свободы,
не высмотреть в мире ни зги.

Все умерли. Подумай только, все !
Никто не спасся. О, какая сила
заключена в чудовищной косе,
что не головки лютиков скосила,
но головы ! И меж пустых, никчемных
вроде моей (еще не снесена), —
те, чьи парсуны в рамах золоченых,
а имена – в томах Карамзина!
Не глядя в лица, всем дала по шеям.
И вот на казнь похожая война
закончилась всеобщим пораженьем.

Однако меж побитых был один
нам явленный, должно быть, для примера.
Единственный, Который Победил.
Хотя никто не знает, только Вера.

Равноубыточными оказались тут
Господен промысел и промысел рыбачий:
и в избах опустевших, и тем паче
по берегу – не на одну версту,
где ладии, гниющие вверх дном,
и храм, откуда выперли Исуса,
напоминают о других ресурсах.
А стариков стращают Судным днем…

Там юность, зрелостью не став,
впадала в старость, как ручей в болото.
А гнев Господен в тех сомнительных местах
сидящего на кочке Лота
испепелял…
И я там был. Гулял.
Из чертова копытца
пил мертвую —
и всё никак не мог напиться…

Кто там – за окошком талым,
в опрокинутой ладье?..
Спать пойду. Отправлюсь даром
фильмы ужаса глядеть.
И буду, засыпая, охать.
А пробуждаясь, утверждать,
что может собственных Хичкоков
земля российская рождать.

Есть еще порох в пороховнице.
Только покудова не просох.
Рано. Ведь даже ворона в Ницце
еще не пробовала голосок.
Мокрые молоньи сушит Юпитер.
Вместо грома грохает бром.
Рано. Сыро. И полон Питер
холмогорских тучных ворон.

Неповоротливей статуи конной,
словно в шубе на пляже, нелеп,
мрачен, словно страдалец иконный,
не орёл, не сокол, не лев —
некая помесь бескрылого с жвачным,
тень, ползучий дым без огня —
словно Девушкин и Башмачкин
совокупясь, породили меня.

Двери, как гробы, стоящие стоймя.
О, какой же некрофил их вырыл!
Если умирать или сходить с ума —
только это место я бы выбрал.
Что за трупоблуд надумал их лишить
умиротворения загробного!..
Если умирать… а если жить…
Я не знаю, я еще не пробовал…

Петербург, да что вам в этом имени?
Ветер, камень да щепоть земли.
Не сиделось в Устюжне да Тихвине —
на болото черти понесли.
Чтобы тут, на вымышленном острове,
удержавшись чудом на плаву,
за тремя придуманными сестрами
как молитву повторять: – В Москву!..
А потом три постаревших грации
выйдут из нордических Афин
коридором третьей эмиграции
замуж в Турку, ту, в которой финн;
и въезжая с барственной развальцею
в сей освобожденный бельэтаж,
скажете: – Реченное сбывается!
И Константинополь будет наш!