Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Он здесь не ради хлеба, не ради сала,
не потому, что старуха его послала,
не для того, чтоб парились сикофанты, —
он здесь затем же, что и другие фанты:
тем – разбираться с жизнью, а тем – со смертью,
тем – у чужого моря носиться с сетью,
а этому фанту – просто свистеть в свистульку,
громко свистеть в свистульку, но не настолько.

Этому фанту – биться
с мельницами, с тенями,
с пляшущими огнями…
в общем, со всякой блажью,
одолевая вражью
силу – копьём и шпагой,
молотом и мотыгой,
радугой и тревогой,
альфою и омегой.

Всё-то тут в беспорядке:
сделав смертельный фортель,
всё тут слетело с пйтель —
глупость и добродетель,
жертва и победитель…
выцвели все границы,
вымерли все горнисты —
сторожевые башни
стали пусты и лишни.

И неприятель входит
с дерзостью чужестранца,
гасит на небе солнце —
вот оно и поблёкло.
Этому фанту – биться:
биться, как бьётся сердце,
биться, как бьётся птица
грудью в пустые стёкла.

Этому фанту – отправиться к…
или же на:
всё это, в общем-то, невдалеке,
там, где война.
Впрочем, да где же у нас не война?
Всюду война.
Значит, такие стоят времена:
жизнь не нужна.
Так что, мой фант, отправляйтесь туда
или туда,
где от нас не остаётся следа
даже в уме, —
или погибнуть на общей войне
в дальней стране,
мучаясь мыслью: зачем это мне
ствол на ремне?
Через траншеи, рубеж огневой,
через грозу,
через команду: вперёд, рядовой,
на амбразу… —
вооружившись лишь карандашом
(жизнь не нужна!),
плюнул на всё – и пошёл, и пошёл
к или на!

Этому фанту —…да пожалуй,
хватит надежды обветшалой —
маленькой дверцы с пйтлей ржавой
и залежалой книги лживой.
Он перебьётся без излишеств —
без Их Высочеств и Величеств —
тем, что имеет и умеет.
Ибо – не дружит, не семйит,
но семенит себе по травке
и сочиняет лишь отрывки
для неживых произведений,
отроду не суливших денег.
В общем, всего ему довольно:
сущий пустяк – дойти до Вильно,
как и до Вены или Праги…
ветер свистит, шаги упруги!
Что до покушать и одеться,
как-нибудь тоже обойдётся —
лишь бы дождаться, пламенея,
ветхой надежды исполненья.

Этому фанту достать синичку из рукава —
маленькую заначку на случай чего-нибудь —
и отпустить синичку, как она ни нова,
и не вздохнуть ни разу, и тяжело вздохнуть.
Время пришло пускать все заначки в ход:
в ход пошли все синички, все тайники пусты —
хоть ничего такого… не високосный год,
но исчерпались силы и сожжены мосты.

Мир улыбнулся у двери – и был таков,
и не бывать ему… а тебе – не бывать в другом,
значит, мил-человек, покажи-ка нам свой рукав:
может, ещё что припрятано за обшлагом —
кролик какой, мышонок, платок, цветок,
как там у фокусников обычно заведено,
ниток моток – доставай и ниток моток…
что бы ты ни утаивал – всё равно.

Эх… высыпай на стол, отходи на метр:
там без тебя разберутся, чем знаменит!
Скоро уже начнётся большой досмотр:
ветер ночами гремит, Пётр ключами гремит.

Рассказать тебе это на двух языках?
Рассказать тебе это на трёх языках?
Я не жил эту жизнь, я витал в облаках,
я витал в облаках, я ходил в дураках,
я не знаю, не помню любви —
только, стало быть, огненные языки
говорят из гортани моей… вопреки
этой жизни, которая мне не с руки —
дали в руки, сказали: живи.

Я не жил эту жизнь, она как-то сама
и, наверное, не от большого ума
получалась – подобно манере письма:
эти палочки, эти крючки,
друг за друга цепляясь, свивались в слова,
и они были мало опасны сперва,
лишь потом, так сказать… полыхали дрова
и плясали огня языки.

И на тех языках я витал в облаках,
и на тех языках я ходил в дураках,
в их божественных сполохах я впопыхах
что-то всё-таки тут учинил,
что могло б учиниться и так, без меня —
и до этого самого, видишь ли, дня
я трещу… а о чём – ты спроси у огня,
у бумаги спроси, у чернил.

На втором родном всё не так,
как на первом родном – родном:
ах, на первом родном всё всегда вверх дном
и во всём всегда кавардак.
На втором родном всё светло как днём
и качается метроном.
А на первом родном – качается сад
и снежинки во тьме блестят.