Евгений Клюев: Музыка на Титанике (сборник)

Прибавив яблоко к дождю… – я повторяюсь,
всё повторяется, на том стоят стихи,
дожди и яблоки, спокойствие и ярость,
печные сполохи, кузнечные мехи,
речные всплески и ночные перелески,
пески морские и мирские голоса —
всё то, что детский наш язык, язык библейский
вместил в себя – и над собою поднялся:
такая вьючность в нём, такая в нём живучесть…
такая музыка молочная слышна!
Ах, нам, пожалуй, ничего уже не вычесть
и ничего не разделить ни на, ни на:
весы все сломаны, прошли все времена,
другими стали и длина, и ширина,
а высота переменилась и подавно,
но как возвышенно, как трепетно, как дивно
горит поставленная на помин свеча
Дождю и Яблоку – прозрачная, нагая!
И жизнь смущается, пустое лепеча,
но по привычке всё слагая и слагая…

А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает для.
Я за жизнью этой давно слежу —
ничего не бывает для.
Иногда нам кажется: это для —
или: это уж точно для!
Но на самом-то деле пуста земля,
пуста и безвидна земля.

А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает за —
и не зря к последнему рубежу
мы приходим, закрыв глаза.
Иногда нам кажется: там гроза —
или: там горят образа…
но, покуда действуют тормоза —
жми-ка лучше на тормоза!

Поживи пока, погуляй пока
по зелёному бережку,
поклонись, завидевши облака,
помолись речному божку,
походи по кромочке бытия,
мёд пия и песни поя, —
только не говори и не думай, как я,
и не живи, как я.

На макушке ёлки птичка в золочёном гнезде —
у неё внутри мотор, чтоб распевать на весь лес.
Хорошо, что батарейка в Вифлеемской звезде:
оттого пылает ярко, будет много чудес.

Будут выситься под ёлкой серебристой горой
свёртки со свистком и белкой, с пирогом и нугой —
словно кто их из-за ёлки наметает пургой
и глядит себе из щёлки: хорошо ль, дорогой?

И без спички будут свечки загораться – на взмах
то ль хвоста, то ли уздечки пряничного коня,
ты-то знаешь: это ангел их включает впотьмах,
он воздушен весь и огнен, и он любит меня!

Будет скатерть-самобранка – и возникнет в лучах
вдруг тарелка-самозванка с солнечной отбивной:
а механика такая, что небесный рычаг,
весь в лучах и весь сверкая, не жалеет огней.

Будет, будет, так и будет… и уже так и есть:
ни подарком не обидят, ни свечой, ни едой.
Вот и агнец вдруг нашёлся, вот и вол уже здесь,
и волхвы свои кошёлки потрошат под звездой.

Скушай маковый калачик – так уж заведено,
есть на то особый ключик – им и заведено:
не хотело заводиться, но потом завелось —
сбрызнули святой водицей да добавили слёз.

И пока завод не сношен и нежны жернова,
каждый грешен и утешен и беда не беда —
автоматика крутится, батарейка жива
и поёт над нами птица золотые слова:

«Всё само собой, родимый, будет быть, будет быть,
ты никтым-никто, родимый, в этой общей судьбе,
так что смейся или плачь ты, помни или забудь —
существует в мире нечто, что живёт не в тебе:

Улыбается Иосиф не в тебе – вне тебя,
и Мария, шаль набросив, приняла произвол,
вне тебя пылает в яслях огонёк бытия,
вне тебя собрблись ослик, и ягнёнок, и вол.

И совсем никто не нужен, чтобы всё было так,
и уже цветок из ножен вынимает дитя,
говорит “Make love” – и плачет, и целует цветок,
и поёт три раза кочет и летит на восток.

Поприветствуй, коченея, вечный круг Рождества:
это чудо сочлененья всех колен и валов —
всех подарков и всех свечек, всех тарелок, всех уздечек,
всех ягнят, и всех ослят, и волов!

Может, есть такая кнопка, чтоб нажать – и вперёд,
или есть одна улыбка в облаках расписных…
да ни кнопка, ни улыбка не берутся в расчёт —
всё крутится и светится без тебя и без них».

Этому фанту – спеть,
спеть и сыграть на лютне:
пусть соберутся люди
и прилетит Господь —
на тихом облаке,
по своему хотенью,
ибо нет публики
в мире первостатейней.

Пой, драгоценный фант,
струны перебирая,
мелко перетирая
свежего лиха фунт,
пой-ничего-не-знай,
пой-ни-о-чем-не-думай,
кроме своей резной
лютни, стихом ведомой.