Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Вот я думаю себе потихоньку:
как же мало от чего я завишу —
хоть и спрячусь в тёмную нишу,
а свет всё равно внутри сияет,
хоть уеду в дальние страны,
а сердце всё никак не утихнет
и на те же, на прежние струны
отзывается теми же словами,
хоть и брошу я душу на дороге,
на пустынной дороге у поля,
а она всё равно ко мне вернётся,
словно кошка – или шальная пуля.
И гадаю я днями и ночами,
отчего во мне такой порядок:
хоть и захочу перемениться,
а живу – перемены не чуя,
и поют во мне прежние птицы,
и растут во мне прежние деревья…
ну и ладно, и пусть, и на здоровье.

У других есть весёлые песни,
не весёлые – а всё ж золотые…
впрочем, и мои – золотые,
да они и у всех золотые.
Хорошо, говорю – и повторяю:
у других есть драгоценные вещи,
разные памятные штучки —
в узелке, в шелкувом платочке,
тяжёлые кольца да перстни,
не тяжёлые, а всё ж дорогие…
впрочем, и мои – дорогие,
да они и у всех дорогие.
Хорошо, говорю – и повторяю:
у других есть и реки, и рощи —
и куда ни пойдёшь, везде отчизна
и везде небеса голубые.
А в моих небесах ходят тучи
и не слышно человеческой речи,
только Бог говорит, и то нечасто.

Вообще-то мы, сурки, не ручные,
вообще-то мы сами не отсюда:
наша пища – свободное пространство
да весёлые Божьи причуды,
и когда мы идём по магазинам,
покупаем только выси да веси
или вот… ничего не покупаем:
так, посмотрим – и уходим восвояси
к нашим норам да пустым разговорам.
Но когда одинокой шарманкой
нас поманит за собой, куда не знаю,
всегда престарелый шарманщик —
обманщик и судьбы переменщик, —
мы своё забываем хотенье,
забываем своё предначертанье
и идём за престарелой шарманкой
навеки растерявшейся тенью,
у которой больше нету свободы,
а одни только Божьи причуды.

Потому что ведь… разницы никакой —
то ли этой строкой, то ли той строкой
отчитаться за время, за место, за всё подряд!
А над чем ты бездельничал и о чём
разговаривал с музыкой по ночам —
никого это не касается, говорят.

Потому что ведь… эта и та строка —
обе сделаны из одного куска:
матерьял тот же самый, не надо смотреть вокруг!
Там – края разогнув, тут – загнув края:
это тело моё, это кровь моя,
это тело и кровь, что давно отбились от рук.

Потому что ведь… как ты ни причитай,
а не скажешь нб небе: прочитай,
это я – обо всём, что постиг и чего не постиг;
говорят, там один лишь бесплотный свет,
говорят, там ни тела, ни крови нет —
и, скорее всего, вообще не читают книг.

Все проходившие мимо меня
были умнее и лучше меня —
кто-то монистами, значит, звеня,
кто-то монетами, значит, звеня:
уличный комик, бродячий танцор,
и алкоголик с разбитым лицом,
и побирушка с картузом в грязи,
и потаскушка с цветком на груди.

Произносивший тираду с коня
был и умнее, и лучше меня,
и Паганини, игравший с листа,
и оступившийся в реку с моста
юный влюблённый с подбитым крылом,
и полицейский с процветшим жезлом,
слепнущий странник в компании пса
и террорист на пути в небеса…

Кто обирал меня средь бела дня,
был и умнее, и лучше меня,
и убивавший меня много дней
тоже был лучше меня и умней.

Тут нету ничего такого —
такого… чтоб остановиться,
плениться ролью очевидца
и замереть на месте от
красот каких-нибудь, высот
каких-нибудь…
бывай, синица,
тут нету ничего такого —
скорее уж, наоборот:
и свет как свет, и свод как свод,
и род как род, и сброд как сброд,
и ожерелья, и оковы,
и нету ничего такого,
хоть днём и ночью хоровод
кружится, плачет взад-вперёд
бессмысленно и бестолково —
и крепко заведён завод,
и нету ничего такого,
и повторится слово в слово
за годом год…
бывай, синица,
зарница, бражница, блудница,
и пусть тебе не снится тот —
тот я как я, тот книжный крот, —
кто сам не спит, а только снится.

Слушай сейчас, мне потом уже так не сказать:
благоприятно не всякое время, не всякое место.
Честный товар понимает, что честный эрзац
тоже проникнет однажды в святое семейство —
ибо в конце-то концов, ах, в конце-то концов
всё завершится каким-нибудь смехом паяца!
Будущность шлет нам пластмассовых – роту – бойцов,
всякое быть уступает дорогу казаться.