Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Говорит ему рыбка: что тебе надобно, старче?
Под конец концов останется только это:
только золото есть одно, что не знает порчи,
дорогая рыбка, рыбка золотого цвета…
золотой петушок на его золотом шпиле,
золотое пряслице – как это я объясняю?
Объясняю: и мы там были, мёд-пиво пили
и любили няню Арину, мёртвую няню.
Мёртвая няня на золотом пароме
далеко-далеко отплыла от нашего бережка
и увезла с нею всю историю, кроме
золотой рыбки, пряслица и петушка…
Что со мной? Да аттриция, ухудшение языка,
стиранье из памяти прежних навыков и умений,
собиранье каменьев – или, как их… камений,
угашение на ветру огонька.
Только дело, понятное дело, не в огоньках,
уже трудно знать, как это есть по-русски:
размывание фона и осыпновение краски…
Не так ли, Патриция, – или как?

Я не помню, какими словами
Вы всё это нарисовали —
помню только рисунок сам:
пара острых и быстрых линий
по податливой тверди синей —
по взволнованным небесам.

Хоть потом ничего не сбывалось
так, как Вами нарисовалось,
но – земной Вам поклон за Ваш
танцевавший по райским кущам
и умевший быть страстно лгущим
милосерднейший карандаш.

Он сильно вырос – и смущён,
что вдруг так близок к тем вещам,
которых прежде опасался:
что слева смысл, а справа Бог
с полуулыбкой на губах —
чуть горькой, как у Гюисманса.

Он стал спокоен и суров,
ему совсем не надо слов,
он научился обходиться
без колышков и без подпор —
одною музыкою сфер,
одной идеей триединства.

Он подустал, мой небосвод —
мизинчиком не шевельнёт
ради оваций, чести, денег…
А раньше столько было дел,
когда был небосвод младенец
и под кровать пешком ходил!

От обилья родов или видов, кишащих вокруг,
индивид, вроде Дарвина, попросту лезет на крюк:
он устал, он соскучился сердцем, покойнейший Дарвин,
от обилья родов или видов, кишащих вокруг.
От обилья родов или видов, и гадов – и всех,
друг на друге стоящих и верящих в быстрый успех
исторический, – Дарвин измучен, издёрган, надорван
от обилья родов или видов, и гадов, и всех.

Помнишь книжку, учебник… в котором приятный примат,
на глазах поднимаясь, потом оказался примят
колесом эволюции и превратился внезапно
в автомат без каких бы то ни было прежних примет?
Он был нов, и угрюм, и уже никому не смешон:
поднял палку с земли, поднял камень с земли – и пошёл,
и пошёл, и пошёл… в невозможно туманное завтра:
нов, угрюм и тяжёл, и уже никому не смешон.

Потому-то, мой ангел, примата простёртая длань
и наделала дряни – и вся эта, стало быть, дрянь
(уж не знаю зачем – эволюции, видимо, ради)
расплодилась по свету, пардон… куда только ни глянь.
Потому-то, мой ангел, две тысячи книг пропахав,
присягаю, что их не бывает – хороших стихов,
вообще не бывает нигде: не бывает в природе —
всё бывает, казалось бы… кроме хороших стихов.

Две лошадиных силы духа
истрачено на фугу Баха —
отныне долго будет тихо,
не беспокойтесь обо мне,
и больше ничего извне
не предлагайте: хватит Баха,
мокры глаза, мокра рубаха,
и дождь со снегом по спине.
Я только что был на луне,
был на луне, на самом дне,
и весь промок, и был счастливым —
и больше сроду-веку не
пленюсь литературным словом!
Я просто стану в стороне
от всех моих любимых книг —
и вырву грешный мой язык,
не утруждая серафима, —
и буду помнить тот родник,
чей маховик пронёсся мимо.

Жаль, ничего-то я не нбжил —
словно бы и не был, и нй жил:
и ничего не зацепилось
за узкий да бедный мой берег,
не накопилось, не прибилось
незнакомой счастливой волною —
мимо проплыла предо мною
всякая малая малость,
всякая умелость и милость,
всякая доблесть и смелость.
Только и осталось, поглядите,
с чем я на свет появился
и что нам другие в колыбельку
кидают, покуда мы дети.
А уж что в колыбельку кидают,
с тем нам и маяться от руду —
помню, лежу в той колыбельке:
в каждой руке по мирозданью,
в каждом глазу по небосводу.

Жаль, объяснять я не умею,
я и понимать-то не умею,
я и говорить-то не умею,
а скажу – так что-нибудь сломаю:
ветку сломаю с цветами,
дудку сломаю золотую,
любую-то тихую прелесть,
любую-то Божью затею.
И живу я в сломанном мире,
и вокруг – одна невесёлость,
ничего пока не развалилось,
да сносилось уже и покосилось.
Я сижу на сломанной ветке,
играю на сломанной дудке,
собираю от людей подаянье:
один платит мёдом и акридой,
другой задушевною беседой,
а третий ничем не заплатит:
мимо пройдёт – не заметит.